Документальная повесть Михаила Наумова о Потиевке "Через пропасть"

Дорогой читатель!

Я пишу эту повесть со слов Арамаиса Осипяна и других, кто шел рядом со мной по партизанской дороге и кого я слушал с карандашом в руках, спустя многие годы после войны, на Кавказе а Украине.

Я убежден, что людям нужна правда и — только правда, даже если она горька и сурова. Есть вопросы, от которых нельзя уйти. Отечественная война обогатила нас опытом побед и тяжких испытаний. Этот выстраданный опыт — наше надежное и без­отказное духовное оружие. Оно верно служит и сегодня делу воспитания наших совре­менников.

Чтобы непосредственней было ощущение правды жизни, я пишу от первого лица и от имени главных героев повести. Так, мне кажется, убедительней, доходчивей.

АВТОР.

ГЛАВА I

Самонадеянные, надменные, они ворвались во двор белорусской крестьянки и сразу же застрочили из автоматов по курам, а потом с ви­лами в руках обступили копну соломы, куда кинулись цыплята. Разво­рошили, разметали копну. И — отпрянули...

— Коммунист?.. Партизан?!

Я был ранен в ногу и лежал неподвижно. Меня почему-то не стали обыскивать.

— Комм! Комм! Шнелль!

Жутко, холодно на душе.

— Раус!.. Вылезай! Москва капут! Ленинград капут!..

Втроем подхватывают меня на руки и швыряют, словно мешок, в кузов грузовика.

...Колючая проволока. Тысячи обреченных. Негде укрыться от солнца, дождя, холода. Мы раздеты почти догола.

Советские военнопленные вне закона. На них не заводят ни спи­сков, ни карточек. На кого похожи мы? На кого похож я — сухая жердь с костистыми скулами, с удлиненным узким лицом, туго обтянутым по­темневшей кожей?

Здесь отучают мыслить. Думай только о куске хлеба. Ничто не должно подавать надежду на возвращение к своим. Кажется, руки всего человечества протянуты к пайке хлеба, но ведь и пайка — едва склеенные мукой опилки весом в 120 граммов. Она только раздра­жает, усиливает голод.

Меня выручают часы, портсигар и первое лейтенантское жалованье. За хлеб отдал сапоги, бриджи, ремень. Буханка хлеба или солдатская пайка сала — самая высокая цена, какой оплачивается любая вещь, если лагерный надзиратель или конвойный не успели ограбить пленного.

В лагерь все больше и больше прибывало армян, грузин, узбеков, туркмен. Мы знали, что такая же картина в лагерях Дрогобыча, Замо­стья, Холма, Седлеца.

Плен... Страшнее всего, что я — в плену. Позор ужасающий. Но что делать, если нельзя бежать? Покончить с собой? Но покончить с со­бой— значит, добровольно исключить себя из числа борцов.

Мы жили в кошаре-ямине до тех пор, пока не закончился чудо­вищный процесс отделения безнадежных от жизнеспособных. Потом нас погнали за Буг, на Запад. Ни воды, ни хлеба, ни привалов. И расстрелы обессиленных.

Мой сосед слева — Сурен Тунанов, армянин. Красивое лицо. Исси­ня-черная шапка волнистых волос прикрывает голову. Медик.

...Потянулись тягостные, кровавые дни. Вот и лагерь Бяла-Подляска. Крики: «Юуде, юуде!» Немцы старались разжечь национальную враж­ду, натравливали пленных друг на друга, кого-то выискивали, кого-то отправляли в Демблин, в Замостье. Не осталось в лагере ни одного русского...

Мы спим на нарах. Получаем пол-литра баланды в сутки; нас обе­щают отпустить домой через три недели...

Война окончена! Скоро всех отпустят «к матке, додому»... Но мы с Суреном не верим, ищем случая бежать. Через неделю нас разлуча­ют. Он медик, его отправляют в Брестский лагерь для тяжелоране­ных русских, а меня в Замостье. Здесь крыша над головой; каждому место на четырехъярусных нарах, по утрам — кава, на обед — навар из брюквы. 150 граммов настоящего хлеба! Нас подкармливают. Но что кроется за этой «заботой»? Хотят пустить пыль в глаза международной прессе? Или выторговывают что-то у нашего правительства? Или все­рьез надеются использовать нас как рабочую силу?

В польских Пулавах создается национальный легион для «освобож­дения» родной Армении... Чудовищно! От кого освобождать? От своих братьев и сестер? Не выйдет! Армянскому легиону не бывать! Однако слухи распространяются все упорнее. Говорили, что какой-то армянский легион уже сформирован, обмундирован и вооружен по немецкому образцу; комсостав — целиком из военнопленных армян; их собрано не менее тысячи.

Новости эти принес старший политрук Сухарич Арутюнян. Мы сдружились с ним и не расстаемся.

— Узнать бы, — говорил Сухарич, — кто такие они, те армяне, что пошли к немцам: одураченные или предатели?

И сам себе отвечал:

— Никогда армяне не пойдут за фашистами. Тут что-то не так. Разве что кулацко-дашнакские элементы. Или белоэмигрантское охво­стье. Их могли собрать со всей Европы в легион этот.

Мы мучились от этого.

В тяжелом кошмаре прошла зима, весна, началось жаркое лето.

Надежда вырваться из лагеря, казалось, угасала. Более жизнеспо­собных начали отсортировывать от остальных, а потом однажды объ­явили с непонятной торжественностью:

— Фюрер разрешиль русише зольдат, цумбайшпиль, кавказишь зольдат, па-а-шель цузаммен, цумбайшпиль, разом—разом дойче золь­дат вызволяй ваш Армени!..

Комендант осклабился, утопил колкие глазки в розовых мешочках и степенно удалился, сопровождаемый надзирателями. Затем прислал вооруженную до зубов роту солдат, чтоб отконвоировать нас на стан­цию. Никто не знал, куда нас увезут, но теплилась надежда, что в но­вом месте, возможно, удастся бежать из лагеря.

Нас втолкнули по пятьдесят человек в вагон сразу же, как только выгрузили из эшелона скот, награбленный в России. Задраили люки, двери. Повезли в сторону Варшавы. Утром выгрузили на станции Пу­лавы. Мы увидели городскую окраину. Солдаты с гранатами за поясом окружают место выгрузки, отгоняют ребятишек и женщин, которые высыпали на улицу. Короткий переход — и мы в лагере. Тот же высокий дощатый забор, колючая проволока. Каменные бараки польской, а еще ранее — царской армии. Барак — на роту солдат.

Армяне, грузины, азербайджанцы, туркмены и узбеки собраны пос­ле «очищения тылов». Роты и батальоны разгорожены колючей про­волокой. Фактически — здесь тот же концлагерь, только лагерь-ка­зарма.

Нас ведут в баню, выдают немецкую форму. Этого не описать... Мы не смели взглянуть в глаза друг другу. «Кто я? Германский солдат?» Другого ответа нет. Я возненавидел себя... Казалось, уходила из-под ног земля, разверзалась пропасть. Мрак. Знобящий холод...

Я очутился на дне клоаки, из которой не находил выхода.

С кем посоветоваться? Что будет с нами? Что скажут, что подума­ют обо мне дома?

Горящие, в кровавых прожилках глаза Сухарича словно выкатились из орбит; вражеский мундир душил и его. Он, не таясь, проклял «Ве­ликую Германию» и объявил, что при первой же возможности убежит к польским партизанам.

А пока мы — «легионеры». Вскоре узнали, что именно здесь обу­чали и формировали два первых армянских батальона, из которых один бросили на Кавказский фронт, но бойцы восстали в районе Нефтегор­ска, частично прорвались к своим. Другой же батальон гитлеровцы повернули в Голландию. По пути армяне восстали, пытались уйти в леса, многие схвачены жандармами...

— Узнать бы, — горевали мы с Сухаричем, — что там у них не получилось? Что помешало полному успеху восстания?

ГЛАВА II

По-немецки педантично, в шесть утра — церемониальный подъем флагов: немецкого — белого, со свастикой, и армянского — в форме щита, красно-зелено-желтого, нигде и никем не признанного.

Начало учебного дня. Пронзительные свистки, зычные окрики, ду­бинка.

— Ахтунг!.. Аус!

Занятия на плацу: пять часов до обеда, столько же — после обеда. Изучение немецкой тактики. Пристальное внимание приветствиям. Ма­лейшее упущение — и со станковым пулеметом на спине часами ползай по земле или перебегай лягушкой, или же получай пощечины перед строем товарищей.

Оголтелая муштра. Упражнения с учебным оружием, перебежки, снова перебежки и снова приветствия. Около трех месяцев — одна и та же муштра. Ни минуты для раздумий. Маршируй, маршируй. И вы­полняй команды...

Посвистывают шланги-плети, глухо отвешиваются удары направо и налево.

— Сакраменто, вы будете поворачиваться, как дойче зольдат!.. Швайне! Мы выколотим вашу флегматичность!..

Кто проштрафился хотя бы малость — наказание всему взводу, сорока человекам: бежать, падать, вставать, снова бежать. Так в тече­ние часа, пока не взмылится от пота сам унтер.

День за днем. С убийственной пунктуальностью, способной прев­ратить живого человека в автомат.

Терпи сжав зубы. Помни о расплате, о мести! Сжимай свою волю в кулак. Жди часа возмездия. А не выдержишь — изувечат и отошлют в штрафной лагерь, на каторгу.

За малейшее опоздание при подъеме — под кран, под ледяную струю. Во двор выгоняют палками, бьют за то, что не успел одеться или не отдал приветствия. Лупят каждого, кто попался под руку, науськи­вают собак.

Брюки в дырках; голова, руки, спина в синяках и ссадинах. Жалоб никому, никаких.

Больше других доставалось от унтера Сергею Вартаняну, хрупко­му, огневолосому пареньку из Тбилиси. Кажется, для него одна мера наказания: «Лечь и встать! Лечь и встать!» на протяжении часа и боль­ше. В последний раз Вартанян несколько часов простоял под универ­сальным пулеметом, который взвалили ему на спину. У Сергея отня­лись ноги. Его положили в лазарет.

Арам Саркисян во время одного из «иллингов» встал и, не имея больше сил, поднял руки:

— Расстреливайте, не могу! Не хочу! Не буду!.. — закричал во весь голос. На выручку ему поспешил старший инструктор по обучению Мушег Малхасян. Стал уговаривать немецкого офицера:

— У Саркисяна больное сердце, он не в состоянии выполнить упражнение. Он очень болен... У него припадок...

Но Арам продолжал кричать еще громче:

— Не буду! Пусть, сволочи, расстреливают!

Его арестовали, бросили в карцер. Потом таскали на допросы в штаб, в полевую жандармерию.

С утра до ночи на плацу, в бараках — крик, ругань, рычание овчарок.

Только в короткие минуты перед сном перебрасывались мы друг с другом несколькими фразами. Наша тактика: перетерпеть, чтобы по­том оказаться среди своих, на советской земле и отомстить врагу за все.

Жизнь наша была невыносимо тяжелой. Польские мальчишки при­ходили к нам с сумками, наполненными продуктами. Чтоб не ослож­нять отношений с населением, начальство не запрещало встреч. Но од­нажды выход был найден.

Охрана заминировала фасад, написала на табличке со скрещенны­ми костями:

«К забору не подходи — смерть!».

Но голод — не тетка!

Рокового случая не пришлось долго ждать, он произошел у всех на глазах. Один из легионеров пренебрег предупреждением, ему трудно было оторвать взгляд от мальчугана, который принес кусок хлеба и всем своим видом как бы говорил: «Я маленький, а ты большой, да еще солдат и боишься подойти к забору!». По-видимому, они встреча­лись не раз.

Оглушительный взрыв — и все полетело...

Из ближайших домов выскочили женщины. Жуткая картина пред­стала перед нами: обезображенные, смешанные с землей и кровью, мальчик и солдат лежали по обе стороны забора.

...Я убежал из легиона, когда нас выгнали на работу за зону.

Меня поймали при переправе через Вислу. Назвался Осиповым, сказал, что специалист по ремонту самолетов, угодил на аэродром в Нойбург. Оттуда снова бежал, помогли три пленных француза. Шел на запад, намереваясь пробраться во Францию. Но снова схватили, жестоко, беспощадно избивали... Об этом тяжело вспоминать. Впро­чем, то, что было со мной, испытали тысячи, миллионы других.

Мне пришлось зарабатывать доверие хорошей работой, я стал го­товиться к побегу, но уже через подпольную организацию лагеря. Бе­жал вместе с семнадцатью русскими в Польшу. Финал тот же: через неделю поймали. Избитых, окровавленных, нас показали нойбургским лагерникам — французам, полякам, русским. В назидание... И увезли в Мюнхенскую тюрьму. Вот где я познал, что такое пытка каплей воды, падающей на темя. Ты неподвижно стоишь в узком, как щель, карцере, а на голову тебе падают капли. Ритмично. Одна за другой, В одно и то же место. Полтора-два часа. И так на протяжении сорока пяти суток...

А на допросах одно и то же:

— Кто руководил комитетом? Кто организовал побег?

— Никто. Я сам. Один. Хотел пробраться на родину. Я армянин. В дороге встретился с русскими.

— Тогда сиди. И будешь сидеть до тех пор, пока вода не про­долбит твою дурацкую башку.

Провоцировали. Обманывали. Руководитель, мол, признался и те­бя выдал, А ты все продолжаешь таиться. Следствие затянулось на полгода. Позабыли они меня или продолжали доискиваться руководи­телей организации, чтобы судить вместе, этого я не знал. Я отощал, не мог стоять на ногах.

Но произошло чудо. Однажды меня вызвали в канцелярию тюрьмы и предложили расписаться в получении посылки. Триста граммов пе­ченья, табак, конфеты. Ободряющее письмо от Международного об­щества Армянского красного креста к военнопленному.

Нам говорили, что от советских военнопленных Родина отказа­лась, что военнопленных нет, есть лишь предатели и изменники, кото­рых ждет суровая кара, когда они вернутся домой. Мы не могли, не хотели этому верить. Мы знали, что есть предатели, изменники, которых действительно надо сурово судить. Но есть и раненые, которых на по­ле боя подобрал противник. Мы верили, что Родина-мать легко отли­чит верных своих сыновей, попавших в беду, от предателей. И мы рва­лись на родную землю.

Через несколько дней — неожиданное освобождение и отправка в Польшу. В Пулавах, в армянском секторе лагерей для легионеров, ме­ня, знающего немецкий язык, назначили старшим барака. Триста по­допечных соотечественников. Конечно, тот же режим, те же пинки, «ауфштейны», «иллинги».

С середины 1943 года в наши бараки зачастили цугпроповцы — гитлеровские пропагандисты из специального взвода, предательская шваль в лице некоего Эрзекяна, Амо и других «идейных блюдолизов», прилепившихся к штабу легиона. Они обнюхивали всех и каждого, в том числе взвод обозников Мукуча Карапетяна.

Товарищи из подпольного Центра вовремя помогли нам разобрать­ся, за кем охотятся цугпропозцы, и предостерегли об опасности. Надо было предупредить об опасности моих друзей Сухарича Арутюняна, Мукуча Карапетяна, Сергея Вартаняна. Мукучу удалось быстро спло­тить в кружок нескольких земляков: Бабкена Парсамяна, ереванского учителя, Рубена Карапетяна, б прошлом виноградаря, Хачика Вартаняна и Бакрата Мкртчана, потомственных каменотесов из Арагаца. Центр поручил мне добиваться командной должности и продвигать своих дру­зей, круг которых все ширился.

У нас в то время выработался уже общий курс, рекомендованный Центром: крепить веру в нашу победу, в возможность повернуть ору­жие против гитлеровцев, вырваться из вражьего лагеря на Родину.

Все мы благодаря связям с Центром по-новому начали осознавать свое положение, казавшееся прежде безвыходным. Центр указывал нам верные пути к свободе. Попытки смельчаков-одиночек бежать, пренебрегая смертью, казались уже недостаточными.

Побег одиночек, конечно, удел отважных людей. Но еще более героично увести группу. Возглавить массу воинов, к тому же вооружен­ных, по-воински сплоченных, напасть на гитлеровцев, поднять в тылу врага восстание, отвлечь на себя силы с фронта, помочь партизанам, войскам Красной Армии — вот цель, которая стала и мечтой. Это было не только велением присяги, а призывом сердца. Советский воин ни­когда не сдается в плен. Но коль неумолимая судьба швырнула его за проволоку, то и там он верен присяге. Будет бороться до последнего дыхания и найдет достойный выход из самого, казалось бы, безвыход­ного положения.

Коммунисты, советские люди остаются везде бойцами за торже­ство правого дела. И в пору побед, и в дни горьких испытаний они разумом и душой верят в победу партии и народа, в победу комму­низма. Главное — всегда оставаться в строю, быть мужественным и в беде!

Коммунист тот, кто борется до последнего удара сердца.

Штатные и тайные агитаторы из цугпропа насаждали махровый шо­винизм, сеяли среди нас неверие, страх. Они говорили, что на Родине нам не будет ни доверия, ни пощады. По их мнению, у нас нет уже больше Родины. От нас давно отказались отцы, матери, сестры, братья. Мы покрыли себя навеки позором, раз очутились во вражьем стане. Было много раздумий, споров.

Но разве можно забыть наше родное, советское, что впитали с мо­локом матери, чем жили с детства, в юности? Никогда! Только враги могли не учитывать этого, не понимать нас, поставивших себе цель уйти к партизанам.

Но как осуществить групповой побег? Восстание? Что для этого надо? Что сделать, чтобы не провалиться, как случилось с первым и вторым батальонами? С чего начинали они? В чем ошиблись?

И все ж надо действовать. Нельзя допустить колебаний. Нельзя оставаться краснобаями в глазах тех, кто с надеждой смотрит на нас. Мы жили под конвоем, за колючей проволокой, но это не должно было помешать нам бороться, выполнить свой солдатский долг.

ГЛАВА III

В Центре одобрили нашу инициативу— всячески вредить фашистам. Мукуч Карапетян вместе с конюхами скармливал лошадям двойную порцию фуража; хлеб при разгрузке разбазаривали. В повозках, в меш­ках, в бочках появились дыры. Запасы зерна, круп, подсолнечного мас­ла на складах стали уменьшаться. При погрузке и перевозке брюквы, картофеля значительную часть отдавали полякам.

При выходе на учения вместе с учебными и холостыми патронами, мы брали боевые, скрытно передавали их для польских партизан. Наш оружейный техник Рубен Данилян выносил за пределы лагеря детали пулеметов — тоже для партизан. Командиру пулеметного взвода Насху­ляну Тиграну удалось ночью несколько раз вывезти «на учения» и за­копать пулеметы, ящики с патронами.

Хлеборез Мнацакан Манукян по заданию Мукуча стал выдавать двойные порции хлеба. Я «нажимал» на внешний блеск во вверенном мне бараке.

Так прошел месяц.

Третий батальон уже готовился к отправке на Восточный фронт. Центр предписывал нам держаться спаянно и при первой возможности разделаться с немцами, а затем — перейти к своим.

Но неожиданно разразилась гроза: командиров вызвали в мед- часть на осмотр. Предлог: выявить евреев. Было ясно, что готовится расправа над комсоставом. Среди нас был только один еврей — коман­дир пулеметной роты Иосиф Коган, который скрывался под именем Микаэля Маркосяна. Его надо было спасти.

Товарищи из Центра успели препроводить его к польским парти­занам. Об этом узнала жандармерия, и ночью в офицерское отделение барака ворвались вооруженные автоматами жандармы; с ними — про­вокаторы, шпики. Неистовый лай подняли овчарки. Включили полный свет, начали перекличку:

— Мкртчан Барегам?..

— Данилян Рубен?

— Вартанян Александр?

— Айрапетян Грант?

— Аветисян Арам?

— Божекян Аванес?

Моей фамилии не назвали, но жандарм продолжал перелистывать блокнот.

— Карапетян Аветис? Шнель, шнель!

Потом обращается к Мукучу, командиру взвода:

— Как звать?

— Карапетян Мкртич!

— Лежи, спи! — машет рукой жандарм, но шпик из-за его спины подсказывает:

— Это он и есть! Здесь перевраны имена в списке. Я напишу пра­вильно.

— Карапетян Мэ-кер-тич? — перечитывает жандарм и кричит: — Аух век! (Выходи тоже!).

Мукуч встает, наматывает портянки. Жандарм бьет его по лицу. Брызнула на стенку кровь. Расправа началась. Одиннадцать команди­ров схвачены. Мне приказано следовать в столовую для офицеров- немцев.

Там, на втором этаже, уже сидят комроты Бабаян Артем и ру­ководители подполья — Ягджян и Миносян.

Нам велят сесть по-одному; занимаем пятнадцать столиков.

Команда: не шевелиться; руки держать по швам.

В проходе между столами ефрейтор с автоматом наготове. В две­рях — унтер, тоже с автоматом на боевом взводе. Злые буравчики- глаза сверлят каждого.

Рамы в окнах двойные, обрешечены железными свастиками.

Предупреждение: с мест не сходить, не поворачиваться, головами не вертеть.

Всем понятно: собраны для обыска.

Аветис Карапетян и Степан Ягджан мимикой и глазами приказыва­ют: уничтожить все компрометирующее...

Мы все еще плохие конспираторы: мне известно, что у Мукуча — бумажка со списком активистов. Я вижу, как побледнело его лицо. Он моргает Ягджану и Аветису. Его тонкие, длинные брови сдвинуты. Ягд­жан и Аветис начинают стучать, топать ногами. Ефрейтор засверкал оч­ками, унтер в бешенстве кинулся к ним. Мукуч незаметно достал бу­мажку и порвал на мелкие кусочки, затем носком сапога засунул кро­шево под ножку стола.

Облегченный вздох. Ягджан с Аветисом перестают барабанить по полу.

На все это ушло несколько секунд. Нас тщательно обыскали, но ничего не нашли.

Начались допросы: кто руководит организацией? Сколько похище­но оружия? Кто организовал побег Когана? Где он находится?

Я — старшина барака; о побеге ничего не знал; мое дело — шваб­ры да шайки; слежу за порядком в общежитии.

Меня отпускают. На командиров обрушивается шквал, их отправ­ляют под конвоем на гауптвахту. Допрос продолжается в полевой жандармерии.

...Били, истязали, обещали золотые горы в «освобожденной» Армении.

Обо всем этом узнаем через переводчика, сына эмигранта, кото­рый искал случая прикинуться «своим», «единокровным армянином».

— Не знаем. Не причастны к побегу. Ничего не слыхали о под­польной организации! — таков единодушный ответ пятнадцати.

Им грозят виселицей; говорят, что Армения уже «освобождена» Гитлером; запугивают расправой с родственниками.

Но стойкость командиров была сильнее угроз и пыток.

Отправка третьего батальона на Восточный фронт задерживается; позже — и вовсе отменяется из-за неблагонадежности личного состава.

Батальон увозят не на Кавказ, а в Югославию.

После этого случая гитлеровцы решили, что готовить надо не толь­ко рядовых легионеров, но и комсостав.

Был издан приказ: формировать из пленных армян шестой учебный батальон; командиров пропустить через специальные курсы. Фактиче­ски это был не шестой, а четвертый армянский батальон, остальные, возможно, формировались где-то в другом месте из грузин и азер­байджанцев.

О них мы знали только то, что они находились в отгороженных клетках по соседству с нашими. Никакого общения у нас с ними не было. Формирование и отправка их окутывались непроницаемой тайной.

Что же касается меня, то ни в Голландию, ни в Югославию, ни в ше­стой учебный батальон меня не направили: старшие бараков и мои дру­зья — честный и волевой Абовян Ваган, огневолосый весельчак Сер­гей Вартанян, молчаливый, вечно замкнутый в себе Петрос Егоян, по­рывистые, горячие Сергей Сайян и Сухарич Арутюнян, а также брига­диры по раздаче пищи были отправлены на курсы в Легиново.

Нам объявили, что после учебы будем командовать подразделе­ниями, что пошлют не на фронт, а в оккупированные районы на хлебо­заготовки и для охраны тыла — под надзор немцев, конечно.

Было ясно, что затеян еще один эксперимент: использовать легио­неров в роли жандармов, обагрить наши руки кровью братьев, при­гвоздить нас к позорному столбу, растлить морально.

Вот чего они хотели!

Гитлеровцы настойчиво подбирали отмычки к нашим душам, им нужна была хоть какая-нибудь зацепка. Они не переставали выискивать кавказцев, которых можно было бы послать «освобождать» свои горы.

Они рассчитывали, что в этой подлой игре на националистических инстинктах кто-нибудь запутается, увязнет в трясине, станет негодяем, изменником своей Родины.

Следовало быть на чеку. Мы должны были противопоставить врагу нашу сознательность и организованность.

Пребывание на курсах не противоречило директивам Центра, оно приближало нас к давно намеченной цели — добиться командных долж­ностей, чтоб использовать власть и оружие против наших врагов.

Помнится, как сразу же пришлось одернуть Арама Саркисяна, но­вичка в легионе, армейского политрука.

Он подозрительно косился на меня. Даю команду «Смирно!», «Вольно!» по-армянски и по-русски — не действует: развязность, вызов всему и всем, не по душе парню муштра, не желает он подчиняться «продавшимся». Как больно думать, что он считает себя честным, а нас — изменниками...

С головой себя выдает наш политрук...

Подзываю:

— Кому твоя глупая смерть нужна? Имей в виду, что тут следят за каждым нашим движением. Поплатишься головой и других за собой потянешь. Не воображай, что один ты честный. Позже все узнаешь. Мы все здесь такие, как ты...

Минула весна. Уходило лето 1943 года.

Зацветали и отцветали сады, кому-то пели соловьи. И чудилось, что где-то звенели девичьи песни. Но все это не для отверженных судьбой, не для застигнутых обвалом, замордованных в фашистских лагерях.

Нет, мы не отрешились от жизни. Мы, побывавшие в когтях у смер­ти, познавшие цену жизни, выкарабкивались из-под обвала, думали уже не о куске хлеба. Мы жаждали борьбы, готовились к расплате, к мести.

Человеку ничто не дается даром. Ничто не проходит бесследно. Мы платили кровью и кровавым потом за все. Фашисты украли нашу юность, отняли радость, растоптали честь. Вернутся ли эти утраты?

Этот мучительный вопрос не давал нам покоя. Ведь самому стар­шему из нас, не считая Сухарича Арутюняна и Азата Налбандяна, было не более двадцати пяти...

Мы стали многое понимать. Посылали к черту нытье и глупые рас­суждения: «Не хочу», «Не буду учиться»! Учиться надо и у врага. И тем старательнее, чем он сильнее. Клин вышибают клином. Не знать пова­док врага, его техники могут лишь простофили и самовлюбленные не­вежды. Мы готовились к серьезной борьбе. Мы хорошо знали, что стоит зазнайство и верхоглядство.

Немцы умели превратить один учебный день в два, притом плотно «утрамбованных». Они не щадили нас. «Иллинги», мордобитие, дубин­ки делали свое: так или наче, но умение выстраиваться в один миг, с ходу развертываться в боевой порядок, по свистку наступать — были отработаны нами в совершенстве. Уже на сороковые сутки курсанты получили звания начальствующего состава.

Советскому подполковнику Мушегу Малхасяну немцы присвоили звание обер-лейтенанта. Но Мушег плевал на немецкие погоны, старал­ся каждого земляка обогреть теплой улыбкой. Это был педагог по призванию, честнейший человек. Он терпеливо ждал часа возмездия. Подлинный патриот, он глубоко страдал за себя, за всех нас, мучениче­ски переживал нашу общую беду и готов был умереть за Родину. За­помнилась его последняя товарищеская беседа. Он провел ее так, что сказанное не могло не запасть даже в самую закаменелую ожесто­ченную душу.

Произошло это на другой день после выпускных зачетов. На дворе сияло солнце. Теплый ночной дождик смыл пыль. Мы быстро заняли классную комнату, тепло приветствовали любимого инструктора.

Мушег ответил обычной, покоряющей нас улыбкой. Он явно то­ропился сказать прощальную речь, пока мы были одни.

— Друзья мои, сегодняшнее занятие имеет только одну цель — еще раз напомнить вам о нашей преданности Отечеству, о долге перед Родиной, — он обвел зорким взглядом присутствующих: — Кто мы с вами? Где находимся? Какое оправдание у нас перед Отечеством, кото­рое выпестовало нас, сделало людьми? Что мы ответим на вопросы наших отцов и матерей: остался ли ты верен народу, партии? Кто дол­жен встать на место тех, чья жизнь оборвана вражеской пулей? Гото­вы ли вы к подвигу? к мести?

Затаив дыхание, мы смотрели в мужественное лицо старшего то­варища.

Эта речь могла стоить ему жизни. Немцы не знали, что в годы войны под командованием подполковника Малхасяна истреблен не один их батальон, что дважды орденоносец Мушег был подлинным совет­ским патриотом.

— Сыны Родины, — продолжал он. — Понимаете ли вы и чувствуе­те, что у нас нет права ступить на священную советскую землю, если не повернем оружия на заклятых врагов?

Знаю, вы сделаете этот решающий шаг, к которому зовет нас Родина!

Мы должны связаться с польскими партизанами.

Голос Мушега дрогнул, на глазах выступили слезы. Он отвернулся. С минуту стоял, что-то чертя на доске мелом, на случай, если бы во­шли немцы.

Мы с волнением глядели на него. Нам бесконечно хотелось слу­шать о Родине, о долге перед нею, хотелось, чтобы наш старший това­рищ повел нас на эту трудную борьбу. И он снова заговорил:

— Мы окружены лесами; там — немало таких, как мы, но уже повернувших оружие на врага... Надо помочь им...

Мушег не закончил своей речи... Вбежали немцы. Засуетились, за­бегали. Засвистали к построению. На этот раз мы не спешили на плац. Обступив Мушега, мы пожимали ему руки, обнимали, благодарили за смелые слова.

Мы еще не знали, что произошло. В один миг немцы окружили Малхасяна. Разогнав нас, они с автоматами наперевес повели нашего дорогого Мушега. Он шел уверенной походкой, гордо выпрямившись, с высоко поднятой головой, обрамленной седеющими волосами. Все как бы заглохло, вымерло в лагере.

Мушег шел, мужественно прощался с нами. Мысленно мы повто­ряли горячие слова призыва, сказанные нашим другом несколько ми­нут тому назад.

Его увезли. Больше мы никогда с ним не встречались. Но его речь, его мужество запали в наши сердца.

Спустя некоторое время меня назначили инструктором при гарни­зоне в Легиново.

Все повторялось так же, как при первом наборе: занятия днем, за­нятия ночью...

Незаметно пролетело сорок дней; в конце июля, когда закончен был второй курс обучения, я возвратился в Пулавский лагерь, з тот же армянский легион, на должность командира роты.

Открылась новая страница жизни.

ГЛАВА IV

Итак, я аттестован на должность командира роты. Я — компанифю­рер не учебного, а боевого, 814-го батальона. И сверх всего — лейте­нант вермахта. Над «армени компанифюрером» есть еще компани­фюрер-немец, власть которого безгранична. Над взводными команди­рами из армян стоят немецкие унтер-офицеры. Немецкие солдаты и унтер-офицеры первыми приветствуют меня. Это в условиях легиона не столь мало. Я злорадствую: «Еще совсем недавно вы издевались надо мной, унижали. Погодите. Счет не сведен. Борьба не кончена, она только начинается...»

Даже австриец майор Шатковский любезен со мной, протягивает руку, хотя не снимает при этом перчатки... Мне наплевать! Я знаю свою силу: не Шатковского, а меня уважает наш армянский средний и млад­ший комсостав. И не только во вверенной мне роте. Все группенфюре­ры, то есть, взводные командиры, фактически — мои соученики из Ле­гиново. И, прежде всего, они воспитанники Мушега Малхасяна.

Верные друзья нашлись среди взводных и отделенных, прибывших на формирование 814-го батальона. А его подготовка велась форсиро­ванно: батальон срочно нужен был для хлебозаготовок. Разбивка лич­ного состава идет полным ходом, круглосуточно. Почти все выпускни­ки поступают в нашу роту. С нами и старые друзья: болезненный, лихорадочный Сухарич Арутюнян, и не знающий уныния крепыш, кра­савец Ваган Абовян; все три Сергея: точный и острый, словно сава­нетийский булат, Сайян из Нагорного Карабаха, огневолосый весельчак и песенник из Тбилиси Вартанян и мой земляк, даже родич, из Идже­ванского района, неторопливый и тихий Симонян.

— Говорите же, кто кем назначен? На какую должность? — спра­шиваю трех Сергеев.

— Парон[1] лейтенант!.. — И Абовян тянется рукой к козырьку.

Я отстраняюсь от рапорта:

— Отставить! Зовите меня вне строя по имени. И прошу по-преж­нему считать своим другом...

Оказалось, все пятеро — начальство. Абовян и Сайян — взводные, Сухарич и Вартанян — отделенные командиры, а Симонян — старший сапожный мастер в роте. Чудесная пятерка единомышленников. Все коммунисты, готовая парторганизация второй роты. А шестой в ней — я сам. Товарищи заверяют, что во взводах и отделениях будет так, как скажет армянский командир, то есть — я, а не фашист-инструктор.

Сухарич сразу же заговорил о главном.

— Наш батальон, видно, скоро вооружат и отправят. Это будет удобный момент, чтобы увести его в леса. Что ты на это скажешь, Арамаис?

— Смотря в какие леса... Если пошлют в наши, советские, то про­ще всего. Если на Запад — решать будем по ходу событий. Уйдем, как только останутся позади Пулавы.

Но только уговор — пока тайна. Готовиться надо осмотрительно, чтобы знали об этом самые доверенные; болтливость гибельна. Надо твердо помнить о провале первого и второго батальонов. Суровый урок.

Позже я предупредил Сухарича:

— Поберегись, Эрзекян принюхивается к тебе. Будь осторожней.

Это первое совещание послужило прологом подпольной работы

в батальоне. Мы учли допущенные в прошлом ошибки, отказались от бунтарства одиночек.

Героических самопожертвований уже было достаточно.

Не ярких вспышек хотелось отныне нам! Взрыва, восстания!

— Главное — готовиться исподволь и основательно. Придется на время обуздать страсти, — говорил я, — пора покончить с расхлябанно­стью, болтливостью. Ни слова о наших замыслах. Показывать немцам постоянную готовность исполнять их приказания. Это тяжело, друзья, но надо. Пока выдадут оружие. А теперь — изучайте личный состав, сумейте расставить людей так, как требует дело, в интересах общей борьбы.

Завтра встретимся вновь. Учтите, я буду «свирепо» нажимать на дисциплину, а вас прошу поддерживать меня. Завтра скажу, что еще надо делать, чтоб все и вся согласовывалось с принципом: «Быть вме­сте, действовать вместе!» Необходимо расширить круг друзей, войти в доверие подчиненных, искать и находить единомышленников, рас­кусить каждого...

Начинаю с ротного старшины Рубена Далакяна. Лицо монгольско­го типа, живой, общительный, очень предупредительный. Но трудно разгадать, с кем он: с нами или с цугпроповцами, подобно Эрзекяну и Шахаердяну.

Вызываю Далакяна, указываю на непорядки в раздаче пищи. Спрашиваю: знает ли он, что за люди Сухарич и Абовян — этот атлет с дремучей каштановой шевелюрой?

— Знаком? Дружишь с ними? Давно?

Между мной и Далакяном происходит зондирующий диалог:

— Очень хорошие господа... Я хотел сказать, парон лейтенант,— очень хорошие товарищи.

— О тебе они тоже хорошо отзываются.

— Иначе быть не могло. Свои люди. Им я верю.

— Отлично! Все мы должны стать друзьями, братьями. Я прошу тебя, Рубен Далакян, быть моей правой рукой!

— Располагайте, как собственной. Вам я тоже верю. Давно. Много хорошего о вас слышал...

— Член партии?

— Беспартийный.

Остальные пятеро из нашей шестерки характеризуют Рубена как надежного товарища. Мне удается найти общий язык с командиром второго взвода Жорой Багдасаряном. Он сам пошел на сближение, признался, что — член партии. Жора стал седьмым в нашей группе.

Днем позже знакомлюсь с командиром пулеметного взвода Тиг­раном Насхуляном, рослым, жилистым парнем с провалинами на щеках.

Тигран—тракторист, шофер из донского села Чалтыря, был добро­вольцем на финской войне, участник Отечественной с первого дня. Несколько раз ранен, был в окружении, семь раз бежал из плена. В легионе славился дерзкими ночными набегами на склады, откуда систематически вывозил и переправлял полякам боеприпасы и оружие. Весь он как бы излучал несокрушимую решимость пойти на смелое дело.

— Прошу рассчитывать на меня, как на самого себя. В любую ми­нуту, — сказал он по-русски.

— По рукам. Тебя же прошу пока хранить наш разговор в тайне.

Крепкое рукопожатие.

— Будь осмотрителен...

Тигран сверкает зубами:

— Фашисты тоже боятся нас. Это факт! Ни одного немецкого офи­цера на тысячу армян! Никому не хочется ехать с нами... Знают кошки, чье мясо съели... Назначили — курам на смех — штабс-фельдфебеля командиром отдельной роты! Знаешь ли, кто он, этот одноглазый, ху­досочный австриец польского происхождения? Неделями не встречает­ся с нами. Назначение принял, как подневольный, без всякой надежды на благополучное возвращение. А кто у него заместителем? Лейтенан­тик, хромоногий полуинвалид. Тоже из штаба не вылезает! Они сами не верят в легионерство!

Насхулян заверил, что люди в его взводе готовы на все, что двое его земляков — Пудеян и Хатламаджиян — верные друзья и надежней­шие товарищи. За Насхуляном стояло много хороших ребят, среди них и мой земляк Аксильбек Погосян, парень из Иджевана.

Аксильбек предупредил меня, что Сухарич слишком неосторожен. Кто-то распространил слух, будто Сухарич — еврей.

Я тут же сказал сыну эмигранта, переводчику Мурадяну:

— Надо объяснить немцам: Сухарич не еврей, он — армянин. Вот увидишь: если убьют его, могут взбунтоваться армяне.

Мурадян испугался за последствия.

— Хорошо. Я выручу его. Идем в штаб.

Нам удалось спасти Сухарича. Мы твердили горячо: Арутюнян не может быть евреем! Арутюнян — древнеармянская фамилия!

Сухарича выпустили. Пришлось строго поговорить с ним, чтоб при­кусил язык, не давал волю чувствам.

Настроение приподнятое. Каждый готов на самый решительный шаг. Только бы не оборвался конец того каната, который мы пытаемся перекинуть через пропасть. Конечно, укрыться, убежать одному мне, командиру, даже всему нашему комсоставу, не представляло боль­шого труда. Но уходить одному, когда руководишь другими, когда в твоих руках батальон, тысяча друзей, готовых пойти за тобой в огонь и в воду, — бесчестно.

Кто-то из друзей подсказал, что надо обзавестись личным стражем: приобрести волкодава. Им стал Бокс — пограничная овчарка. Друзья — Данилян, Вартанян и Симонян — похитили из офицерской сапожной мастерской пятнадцать пар сапог — цена, которую назначил хозяин за собаку.

Кажется, предусмотрено всё. У нас продолжала формироваться рота в триста штыков, как отдельная часть, я получил для её укомплек­тования конно-транспортный взвод. Командовал взводом коммунист, офицер Карапетян Мкртич.

Я пристально взглядываюсь в него. Всё тот же здоровый цвет ли­ца, те же разлетевшиеся брови, задорные глаза. Не изменилась и осан­ка. Подтянут. Скромен. Я пожал ему руку.

— Был на допросах?

— Пришлось.

— Вместе с Аветисом и Ягджаном?

— Сидели в одной яме.

— Что с ними?

— Барегам расстрелян. Другим — каторга, тюрьма.

— А как ты вырвался?

— Выручила шкура.

— То есть?

— Крепкая шкура: сколько ни колотили — ничего не выбили. От­пустили также Бошикяна Аванеса, Багдасаряна Гришу. Майора Ягджана отправили в Голландию. Меня долго не определяли никуда. Началь­ство не доверяло, земляки боялись, не признавали. Даже места на нарах не находилось: никто не пускал к себе на койку. И еды не дава­ли. Потом направили в конюшню. Но я веры не терял нигде. А вы?..

— Ничего, друг Мукуч! Мы тоже свое сделаем. Как у тебя ребята? Займешься с ними?

— У меня есть парень, даже с партбилетом... Мкртчан Бакрад.

— Это тот, что постарше других?

— Нет, самый моложавый, рыжеватый. Никто не знает, что он — коммунист.

Мукуч изучающе всматривается в меня. Ясно: проверяет.

— Значит, Бакрад — коммунист? Если что, предупреди об опасно­сти. Осмотрительность прежде всего, — говорю спокойно.

— Одно время мы вместе прятали документы: мою вырезку из кандидатской карточки с номером... И его билет... Еще у меня есть Бабкен Парсамян, Рубен Карапетян, Азат Мкртчан и Мнацакан Дурухнян. Ребята верные!

— Я так и думал. Точнее, хотел так думать. Спасибо. Мы скоро уедем.

— На Украину?

— Кажется, нас можно поздравить с этим. Наша мечта скоро сбудется.

— Не для всех... Ведь кое-кого отправят в Югославию и Голландию.

— Но и там есть партизаны.

Мы с полуслова понимали друг друга. Мукуч остался верен себе. Мы улыбались. Долго и доверчиво улыбались, глядя в глаза друг другу.

Прошло еще несколько дней. Взвод Карапетяна переместился а расположение роты, нам придали минометы, крытые фуры для пере­возки боеприпасов, кухни. На станции Пулавы образовался первый би­вак. Костры, раздача ужина, свободный говор на родном языке; кто кому мил, тот с тем и общается. Будто впервые встретились земляки. На тысячу армян только десяток немцев. Батальонные и ротные штабы их дислоцированы отдельно.

Улыбки, шутки. У нас праздник.

Тут же и развязались языки... Никто не терял надежды, не преда­вался отчаянию, не переживал апатии и чувства самоотречения, никто не верил цугпроповцам. Ребята рвутся в дело — не виданное по преж­ним понятиям лагерника. Суждения самые смелые, мечты самые ра­дужные.

Ашот Арутюнян, Аветис Егоян, Бакрад Мкртчан провозлашают во всеуслышание:

— Конец, братцы, нашим мукам!

— Как приедем, так и уйдем! Там наша доля!

— Знаем, куда выстрелит наше оружие!

Тунанов Сурен — медик, что был моим единственным другом по «нацменовскому» лагерю, деликатный, скромный, который и на му­равья не наступит, — оказался завзятым пропагандистом, расторопным хозяйственником. Неотступно нажимал он на штабс-фельдфебеля Шпрингера: мало, мол, у нас перевязочных материалов, не хватает медикаментов, нет санитарных сумок.

— Все это, — говорил Сурен друзьям, — понадобится партизанам...

Мы долго не расставались в этот первый вечер с Суреном. Столько нахлынуло воспоминаний...

Тогда, в Бресте, чтобы пустить пыль в глаза Международному красному кресту, немцы организовали на полигоне «госпиталь» для русских военнопленных. Крыша, нары, вода... и те же три ряда про­волоки под током; пулеметные вышки.

Наши медики мужественно боролись за жизнь каждого советского человека: Петров, Маховенко, Маслов, Щербаков, Силин, Зинин, Ермо­лаев, Шелудько — это не все, кого назвал Тунанов и кого запомнил я по Бялой-Подляске и Бресту. Все они верили, что наступит час рас­платы за содеянное оккупантами.

Сурен многим помог бежать, многих записывал как умерших, под­делывал документы. Ушли за зону, по его, Сурена, «паспортам» и некоторые военврачи: бывший начальник госпиталя Маслов, Маховен­ко, Цирюльников.

Но все это была капля в море. Погибли 15000 наших командиров и бойцов «за недостаточностью питания», как сообщали сводки и отче­ты. Сурену однажды пришлось побывать в пустынном гулком подвале. Он видел, как группа скелетов свежевала у костра и поджаривала ка­кую-то падаль. Дикие, иссохшие лица, прыгающие огоньки в глазах...

Сурен тоже готовился сбежать, но не один, а с десятком лю­дей — русских, украинцев, белорусов, казахов, узбеков. Ночью мы решили покинуть госпиталь смерти. Надо было проползти по подзем­ным ходам более 600 метров, попасть в караульное помещение немцев, расположенное за шоссейной дорогой по ту сторону проволоки, выбить окно и через него — в поле...

Вначале все действовали по плану.

Проползли около пятисот метров над канализационными трубами. Оставалось еще проползти под шоссейной дорогой — и свобода! Но вдруг через люк донеслась до них лающая немецкая речь, стрельба из автоматов. Беглецы замерли... Вперед —нельзя, назад повернуть в узкой траншее трудно...

Пришлось все же пятиться до ближайшего люка. Оказалось, что, касаясь труб, пленные невольно сигнализировали немецким караульным.

Побег не удался. Снова в неволе.

Вскоре Сурена свалил тиф. Провалялся в лазарете месяца полтора. Друзья спасли его, помогли подкормиться после выздоровления.

Госпиталь к этому времени расформировали. Тунанова бросили в Седлецкий рабочий лагерь. Пять месяцев каторжного труда. Голодный, раздетый. А далее — те же Демблин, Замостье — преддверие нацио­нальных легионов, те же Пулавы, работа в лазарете доктора Шульца. Контакт с вольнонаемными поляками, сообщавшими правду о положе­нии на фронтах; связь с товарищами через армянских врачей.

При отправке третьего батальона в Голландию, цугпроповец Эрзе­кян предал Сурена: его бросили в карцер на шестнадцать суток — за пропаганду в пользу СССР и за связь с поляками.

«Депи, депи, депи, Аястан!»—накручивали по радио пластинку хо­луи фашистов. Расчет был на простаков: авось, клюнет кто-нибудь, расскажет о руководителях движения и о тех, кто приносил вести о положении на советском фронте. Но кто выдаст врагам то, что было самым дорогим для нас? Ведь для Родины, победы Советской Армии мы делали все.

Арест избавил Сурена от отправки в Югославию. После карцера его снова зачислили в санчасть, но без права выходить за зону, хотя это не было теперь столь необходимо: подпольный центр имел радио­приемник. В легионе уже знали, что дела на фронтах идут не в пользу Гитлера.

Эрзекян и Мирзоев из цугпропа продолжали следить за Тунано­вым, а однажды произошел скандал: Сурен открыто заявил, что он верит в победу Советского Союза. Цугпроповец Мирзоев назвал его фанатиком. Последовал карцер и новое обвинение: Сурен, мол, не армянин, а еврей.

С двумя опознанными евреями Сурен стоял на допросе у офицера- контрразведчика. На столе пистолет, сигареты, довоенная карточка Сурена.

— Н-ну, Тунанов, что скажешь теперь? На этот раз тебе не уйти от пули. Мы расстреляем каждого, кто обманывает немецкое командо­вание. Кто же ты такой: юде? политрук? коммунист?

— Я — армянин. Солдат Красной Армии. Зубной врач.

Офицер подскакивает как ужаленный.

— Вас? Вас?.. Ду бист дойче зольдат! —но не решается ударить Тунанова.

Зондерфюрер Мурадян подтверждает, что Сурен — армянин.

Офицер в бессильной злобе опускается в кресло, вынимает пистолет.

— Иди!

Так день за днем под дулом пистолета — издевки, запугивание. Но это не сломило Сурена. Теперь мы празднуем давнюю дружбу. До­рого же за это пришлось заплатить. Но ничего: мечтаем хранить её всем чертям на зло! Наперекор невзгодам. Мечтают и наши ребята.

Не растратить веру — тоже подвижничество, равное в наших усло­виях боевому подвигу.

Мне приходилось часто напоминать: смотрите, не проболтайтесь, еще успеете проявить свое геройство...

У нас уже начались учебные погрузки в вагоны. К ночи, конечно, снова — в лагерь. Нетерпение нарастает. У каждого одна мысль, одна забота: «Куда направят? Когда начнется наше восстание?» И не остав­ляет тревога: «Не повернули бы на запад, не отняли бы оружия».

Потом пришел приказ: быть готовыми. Вагоны затребованы. Назна­чение — Украина! Ура! Ура!

ГЛАВА V

29 августа 1943 года вооружение 814-го батальона закончилось, по этому случаю состоялся ужин. Весь личный состав поротно занял места. На столах — еда, пиво. Австриец майор Шатковский пьет за здоровье наших ребят. Он восхваляет армян, как всегдашних борцов за независимость, не сомневается, что 814-й батальон будет героически сражаться за освобождение своей Родины.

Мы думаем: «Да, за освобождение. Но — от вас, фашистов...»

От имени легионеров выступает штабной переводчик лейтенант Шахвердян, смуглый, с оспинами на лице. Его подленькая попытка уго­ворить нас служить немцам срывается: ребята из второй роты заглуша­ют его голос. Чтобы сгладить инцидент, я поднимаю бокал и говорю майору Шатковскому по-немецки:

— Спасибо, что вооружил нас превосходным оружием. Заверяю: врагов моей Родины будем уничтожать там, где столкнемся с ними, в первом же бою...

Я обращаюсь по-армянски к легионерам:

— Дорогие друзья! Бойцы, офицеры моей роты! Мы долго без­действовали, у нас не было оружия. Теперь оно есть. Мы были наги и босы — теперь мы обмундированы. Мать-Родина зовет нас к борьбе с ненавистным врагом. Вы знаете, куда стремимся мы всем сердцем, к чему готовимся. И беда тому, кто ошибется, не распознает, кто друг его, кто враг, к,то чужд ему и его Родине. За нашу победу, братья!

Грянули аплодисменты, крики «Ура!»: меня поняли. Слова мои до­шли и до других рот. Тысяча наших бойцов рукоплещет. Больше всех хлопают в ладоши пулеметчики Тиграна Насхуляна.

Немцы недоумевают.

— Что он сказал? Чему они так рады?

Конечно, был риск: среди немцев никто не знал армянского языка, но переводчик лейтенант вермахта Шахвердян был тут же.

Однако всё обошлось благополучно.

Наутро приказали привести 814-й батальон к присяге.

Через доверенных лиц я передал бойцам, чтобы они во время «присяги» еще раз мысленно повторили клятву верности нашему наро­ду, своей Отчизне.

Звенят фанфары. Под звуки гимна полощутся в синем воздухе фла­ги: белый — немецкий; красно-зелено-желтый — армянский...

Батальон застыл в замкнутом каре посреди двора, между штабом легиона и гауптвахтой. Внешне — воплощенное внимание, с которым ждут гостей и начальство легиона. Блестят штыки, пряжки, пуговицы, отсвечивают стальные шлемы.

«Ничего... Мы еще и за этот блеск отомстим вам», — думалось мне, стиснувшему зубы.

— Сми-р-р-но!..

На плац влетают черные автомобили с зеркально сверкающими стеклами. Военные и гражданские чины поднимаются на помост. Блес­тят сапоги, лысины, позванивают кресты, шпоры. Объявлено, что во главе свиты — «вдохновитель и попечитель» армянского легиона генерал Дро вместе с известным дашнаком Абегяном.

Приехали «воодушевить» нас, поагитировать «за освобождение» Армении, обосновать взаимосвязь между «освобождением» и служ­бой фюреру.

О приезде генерала Дро мы узнали от наших подпольщиков еще за несколько дней до торжества. И приготовились к встрече.

Стоим хмурые, смотрим себе под ноги. Заместитель коменданта лагеря, старичок, дашнакский поручик, представляет нам «освободите­ля Кавказа».

— Перед вами — рыцарь великой освободительной армии фюре­ра генерал Дро! Ура ему!..

Молчание...

Мы не смотрим на трибуну. Дро делает несколько шагов навстречу и с наигранным радушием произносит:

— Здравствуйте, сыны мои! Рад приветствовать вас в рядах великой армии фюрера, которая подала нам руку для освобождения нашей ро­дины! Наши соотечественники ждут вашей помощи, легионеры.

Слова генерала тонут в глухом шуме, невнятном гуле голосов. Новое «Аус! Генгераде! Аус!» не помогает: какое тебе «смирно» на митинге?! Дро приходится напрягать голос, он пытается завладеть вни­манием. Майор Шатковский, штабс-фельдфебель Шпрингер засуети­лись, хотят запугать нас, пожирают глазищами первую шеренгу второй роты, но гул голосов перемещается по рядам замкнутого каре, опоя­савшего трибуну.

Дро продолжает шамкать:

— Где немецкая армия — там возрождение культуры: фюрер за самостоятельность народов. Это видно хотя бы из факта формирования национальных легионов. Немцы могут за один год сделать то, чего Со­веты не сделали за все время своего существования. Только немецкая армия принесет независимость Армении.

Это уж слишком. Мы не дали генералу договорить. Полетели воп­росы, упреки:

— А ты видел ее, Советскую Армению?— горячится Сухарич Арутюнян.

Дро не ожидал отпора, но все же принял вызов.

— Румыния — и та больше построила, чем Советский Союз за трид­цать лет своего режима...

— Врешь!

— За дураков принимаешь?

— Кто сказал это?—повысил голос Дро.— Время Советов прошло. Отныне все будет иначе в нашей Армении!

— Не выйдет!

Зашумели, загудели все вместе.

— Не та ли Армения тебе снится, что англичанам была запродана?

— Шкура белогвардейская!

— Изменник! Предал родину за тридцать сребреников!

— За кого агитируешь, гад и сволочь!

Зная, что немцам ничего не понять в этих армянских словопрениях, кто-то прокричал, перекрывая шум:

— Дашнаки-генералы не однажды, а трижды запроданы англича­нам, Кайзеру, Гитлеру!

— Улю-лю-лю его!..

— Убирайтесь, генерал, подальше!..

Уже никто не слушал, не мог слышать Дро. Дружный отпор легио­неров обескуражил генерала.

Не нашел ничего сказать в ответ и дашнак Абегян.

Командование легиона смущено. Немецкие офицеры растеряны. Они не знают, что предпринять: продолжать митинг или же развести людей по казармам. Дро ведь ничего не сказал о главном, не «благо­словил» армян на войну против Советов. Но сейчас генералу не до аги­тации. Он понял, что за годы советской власти люди выросли, стали не те... Они знают, кто их друг, а кто враг, кто организовывал резню, а кто спасал армян от свирепых националистов.

Вот правофланговый головного взвода — рослый, красивый чело­век — Налбандян Азат, переживший расправу янычар над его родителя­ми. Ему ли, спасенному русским солдатом, батраку с детства, получив­шему жизнь и землю от русской революции, одному из первых комсо­мольцев и организаторов колхоза в Абхазии, — ему ль не знать, кто для него русские, кто для него советские люди? Ему ли не знать, что несет народу фашизм?

А вот стоящий позади него Дурухян Мнацакан. И его родители бежали от янычар, потеряли землю за Араратом и были спасены от резни русскими солдатами.

Как могут сыны многострадальной в прошлом Армении доверить­ся кому-либо, кроме советских людей, пойти за отбросами исто­рии — дашнаками и их подлыми покровителями? Пойти за Германией, которая помогает врагам угнетать армян? За Германией, пригревающей и доныне белогвардейских генералов и дашнакских лидеров?

Генерал Дро уже не пытается дальше агитировать.

Мрачный, подавленный, под смех солдат-соотечественников он покидает плац.

Приведение к «присяге» провели немецкие офицеры. Без шумихи. Они знали: Украина — житница; чтобы кормить Германию хлебом, са­лом, нужно подавить партизанскую борьбу, погасить огонь восстаний, установить железный порядок. Для этого требуются охранные войска, каратели. А своих войск не хватало. Поняли они, что с торжественной присягой провалились, что теперь благоразумнее всего промолчать, сделать вид, что ничего не произошло. Скорее бы избавиться от этих людей, погрузить их в эшелоны и с облегчением донести начальству, что легионеры отбыли по назначению.

Мы понимали: от церемонии с «присягой» не уйти, потому догово­рились проявить внешнюю покорность, поднять руки, но не со сложен­ными тремя пальцами, означающими присягу на верность Гитлеру, богу, Германии, а с пятью пальцами, что напоминало нашу пятиконечную красную звезду. В случае чего, условились говорить, что, мол, пять паль­цев — это буханка хлеба на пятерых, — добавка к однофунтовой нашей порции...

Комбат что-то прочел по-немецки, переводчик пояснил, но мы не слушали: мысленно каждый повторил присягу на верность советской Родине.

Пробыли в строю около получаса; все окончилось тихо, мирно. Начальству невыгодно было доносить верхам о «ЧП». Куда удобнее представить, что все прошло гладко. Немецкие офицеры вообще вы­сокомерно смотрели на белогвардейцев и дашнаков. Не могли не по­нимать они, что изменивший своей родине изменит и новым хозяевам.

Нам сказали, что на фронт нас не отправят, пошлют на восток за­готовлять продовольствие, охранять склады. Скорее бы ступить на до­рогую нам землю украинского народа!

ГЛАВА VI

Во второй роте 814-ГО батальона, кроме нас, двухсот пятидесяти армян, было еще пятьдесят немцев, а также усиленный боевой взвод, комендантская охрана, штаб, унтер-офицеры и советники (они же — ос­новные группенфюреры при взводах, минометных подразделениях и службе тыла).

Командир части — одноглазый австриец, штабс-фельдфебель Шпрингер — болезненный полуинвалид. Большинство его солдат—по­жилые или искалеченные на фронтах люди. Все они торопятся с отправ­кой и в то же время боятся нас.. Многие выискивают болезни у себя, другие открыто жалуются, что эти «черные» доконают их... Уже насту­пил третий день после «присяги», а нам не сообщают ни места назна­чения, ни дня отправки, не выдают боеприпасов. Это нас нервирует. Более всего пугала возможность угодить не на Украину или в Польшу, а во Францию или в Голландию. Нас могли оставить и в самой Герма­нии, на какой-нибудь охранной службе. Это было бы самое худшее. После восстания первого батальона легионеров нас не отправляли на фронт, морально готовили «к охране тылов от партизан».

Мы не теряли надежды оказаться на своей территории — на Украи­не, в Белоруссии...

Я терзался в догадках и всячески старался хоть что-нибудь выве­дать у Шпрингера. Одновременно просил, приказывал, напоминал сво­им людям вести себя осторожно, не вызывать подозрений, чтобы ни­что не помешало вьгехать из Пулав.

И вот, наконец... Все получилось, как думали: поданы эшелоны порожняка. Приказано отправляться на Украину!

Началась погрузка, уже не учебная, а настоящая. Внушаю людям: "Прикусите языки, пока не ступили на свою землю".

Но разве удержишь! В вагонах — оживленный разговор. Звезда близкого счастья засияла с востока, надо сделать скачок через про­пасть. У всех хорошее настроение, многие видят себя уже по ту сторо­ну пропасти.

Мы едем!

Блаженству нет предела. Наслаждаемся полным отдыхом. У нас золотые сны... Азат Налбандян рассказал, что уже побывал в Пицунде, в своем саду, и угощал нас хурмой, виноградом. Азату Мкртчану из Аштарака приснилось, что он — былинный богатырь, стоял на вершине Арагаца и глядел сквозь перламутр туманов на Арарат. Бабкен Парса­мян — истекал кровью на фронте, его выносят санитары-красноармей­цы. На операционном столе он проснулся...

— Кровь — к встрече с родными!—толкует кто-то.

Мнацакан Дурухян поведал друзьям, что он женат, дочь у него — красавица, что он обучал ереванскую детвору разбирать и чинить ча­сы, паять прохудившуюся посуду.

Проехали Бялу-Подляску. Через Брест промчали при зеленых свето­форах. Тяжело вспоминать все, что пережили там, но и позабыть не­возможно...

С рассветом благополучно прибыли. Мы на родной земле, хотя и оккупированной. Читаем название станции: «Новоград-Волынский».

Нет слов, чтобы выразить нашу радость.

Долгая остановка. Ждем прибытия штаба и третьей роты. (Им ве­зет меньше, чем нам: нарвались на мину). Никто не запрещает поки­нуть вагоны. Ступаем на свою землю. Ходим по ней. Поглаживаем разметанные от бомбежек камни. Берем в пригоршни песок, перети­раем пальцами влажные крупинки. Вдыхаем запах поля, леса... Родина!.. Какое счастье...

А мысли об одном; пора действовать, выполнять задуманное.

Поручаю Карапетяну:

— Сходи, Мукуч, в город, разведай, как живет, чем дышит населе­ние? Это тебе первое боевое задание. Не вздумай бежать, — шучу я.— Леса—вот они, за рекой Случем! Рукой подать. А там — воля...

Карапетян счастлив.

— Зачем бежать, когда могу на конях уехать! Перебьем фашис­тов — тогда и уйдем к своим.

— Молодец!

Шагаю по путям к ближайшему гарнизону. Осетины, узбеки стоят у ворот казармы. Тоже из Пулав. Легионеры с шевронами на рукавах. Издали, со стороны леса, слышатся выстрелы.

Спрашиваю, что за стрельба? Часовой говорит:

— Идет бой с партизанами.

— С партизанами? Часто бывает так?

— Да почти ежедневно.

— И много партизан?

— Везде их на Украине полно...

Ликую душой: обстановка яснее ясного. Не спеша возращаюсь к эшелону, жду Мукуча из разведки. Немцы при виде меня отдают во­инские приветствия. Каблуки сдвигаются и прищелкивают, как молотки о наковальню. Куда девалась спесь, заносчивость? Нагайки? Площад­ная брань? Мордобой?

«Боитесь нас?—думаю я,— ничего... Мы еще расквитаемся».

Возвращаются Карапетян и Бакрад, они успели познакомиться с двумя девушками.

— Побратались,— говорит Карапетян.

Девушки не доверяли поначалу, упрекали, укоряли. Как, мол, мог­ли советские люди пойти к фашистам на службу, надеть гитлеровскую форму...

Да... Этого сразу не объяснишь.

Ходил в разведку и Тигран Насхулян, командир пулеметчиков.

— Договорились со связными: завтра в десять утра выйдем в по­ле, за рекою — встреча...

«Встреча? Когда слишком близко желаемое, то неизбежно душев­ное смятение. А как боеприпасы, карты? Ждать или не ждать остальные роты Пулавского легиона? Конечно, и без них можно, но лучше дейст­вовать сообща», — набегают мысли. Об этом и говорю на нашем ко­ротком совещании.

Сурен Тунанов дипломатничает:

— Лучшему нет границ. Но даже самое хорошее решение никуда не годится, если оно запоздало...

Решаем посоветоваться с активом.

Собрались у меня в вагоне. Еще день-два, и у нас будут карты, боеприпасы, батальон в тысячу человек. Мы восстанем. Ударим так, что и в Берлине почувствуют!

Так договорились с представителями первой роты, находившейся в одном эшелоне с нами: 20 сентября перейдем к партизанам. Но пока... Никаких самочинных действий... Пока...

Я горько смеюсь над собой. Хотя и не было у нас боеприпасов и карт, мы могли их добыть: в гарнизоне на станции находились узбеки и осетины. Можно было разоружить гарнизон, захватить все нужное, увести солдат с собой, ведь они — такие же, как и мы, советские бой­цы. Можно было захватить в руки станцию, эшелоны. Но что-то не сра­ботало... Что-то удержало нас в самый последний момент. Да и немцы заторопились, побоялись ночевать в Новоград-Волынском. Партизаны не были для них призрачной опасностью, и штабс-фельдфебель Шприн­гер неспроста повторял:

— Здесь нам не лучше, чем на фронте!

Он только изредка показывался на ступеньках вагона, а потом за­пирался у себя в купе и, как мы узнали, настойчиво просил по радио отправить его эшелон в Житомир. Ему посчастливилось.

Эшелон двинулся дальше.

Житомир...

Мы заночевали на станции.

Утром вагоны отцепили. Только наша вторая рота двинулась на Коростень. Мы долго простаивали в дороге: впереди партизанские ми­ны. Мы видели свои села, людей. Вот девушки, усатый железнодорож­ник, старушка в платке. Два-три слова, но как это много для нас, истос­ковавшихся по всему нашему, советскому...

Вокруг — леса, большие леса, особенно у станции Турченка, куда мы прибыли, Дубравы, необъятный сосновый бор подступил вплотную к станции.

Шпрингер приказывает выгружаться. Мы покидаем вагоны. Немцы заискивают даже перед рядовыми легионерами. Никого никуда не по­сылают, не торопят. Не слышно привычной ругани. Что бы ни сказал легионер, что бы ни сделал, немцы одно:

— Яволь, яволь, гут!

Наш удалец и весельчак Сергей Вартанян смакует во всеуслышание:

— Покладисты. Предупредительны. Добрячки... Эй, вы! — срывал он с себя шлем и обнажал рыжеволосую шевелюру.— Может, мы братья с вами, коль у армян есть такие же, как вы, рудые?

— Яволь, яволь!—бормотали «рудые». Они хорошо знали, куда приехали. Их сориентировали в Житомире у областного комиссара, ку­да не пригласили меня. Обстановка ясна. О многом говорит взорванный железнодорожный мост у Турченки: охрана не уберегла от партизан...

Нас все это радует. Выгрузка проходит успешно. Мелькают ящики, выкатываются повозки, кухни, выводятся лошади. Бойцы торопятся на простор. Ведь кругом все свое: люди, леса!

И в наших руках винтовки, пулеметы, минометы; у нас шестикрат­ный перевес в силах. Недаром зачастило это «Яволь, яволь»!..

Наше дело на мази! Только бы боеприпасов. И мы им покажем, где раки зимуют!

У нас четыре стрелковых взвода, пулеметный, минометный, штаб­ной и конно-транспортный. Отныне это — отдельная воинская часть, и я ее командир. Только я. И штабс-фельдфебель Шпрингер рапорту­ет мне, а не командует. Он, кажется, согласился бы стать моим по­сыльным, только пожелай...

Наши роли переменились: такова сила родной земли, куда возвра­тились мы, и на которой захватчики чувствуют себя неуверенно. Им не на кого опереться.

Километрах в пяти от Турченки заночевали в селе. Немцы распо­ложились отдельно. Обособились. Все о чем-то совещаются... Я тоже собрал комсостав и актив. Объявил, что можно считать главную часть нашего плана осуществленной. Мы вольны отныне поступать, как захо­тим. Но маловато боеприпасов. Неизвестно также, когда мы сможем соединиться с партизанами. Важно пока выдержать условленный срок— 20 сентября, чтоб не помешать другим ротам вместе с нами поднять восстание и уйти в леса, как об этом договорились в Новоград-Волын­ском.

Багдасарян, Абовян и Сайян настаивали на другом решении:

— Лес — рядом. Ночь. Мы в партизанском районе. Нам следует напасть на немцев, забрать у них оружие. И — амба!

— Но у нас только по пяти патронов на винтовку.

— Ударим—прибавится!

— Но у немцев здесь нет другого выхода, как драться до послед­него...

— Все равно! Ударить! Уйти! К черту легионерское тавро! Не хочу быть в шкуре легионера ни минуты больше! Уйду со своим взводом один или с кем придется!—кипел Сайян.— Мы попросим патронов у партизан. Взаймы. Временно...

— А где найдешь партизан? Как успеешь найти их, если погонятся эсэсовцы? Каратели? И где возьмут партизаны боеприпасы?

— Но главное,— возразил Сайяну Сухарич,— поверят ли тебе пар­тизаны? Ты — в гитлеровской форме. Скажут, лазутчик...

Он будто опрокинул ушат холодной воды на каждого из нас. По­верят ли? Кто ты им, Сайян? Или ты, Абовян? Кум, сват, брат? У тебя, У меня, у нас даже штанов своих нет. Всё немецкое... Даже если бы ты на лбу выжег тавро, что не легионер, а фронтовик и партизан,— и тогда могут не поверить. В одиночку переходить нельзя, только всем вместе.

Сухарич не говорил, а словно горел на огне.

— Па-а-чему сказал: «Не поверят?» Как это партизаны не поверят, если мы всей душой, всем сердцем уже партизаны?

— И мы можем на родной советской земле быть самостоятельным партизанским отрядом, — возражал также Тигран Насхулян, уроженец Дона.

Ты все же скажи, Сухарич,— горячился Сайян,— как это так, не по­верят?

— Тигран сказал уже: «Надо самим нам организовать партизан­ский отряд...» Быть всем вместе, а не действовать вразброд, как думают некоторые.

На этом разговоры прекратились. Мысль о побеге одиночек и от­дельных групп была отброшена. Решили подчиниться голосу рассудка. Гордая цель — ударить по врагу и уйти боевой организованной силой — подчинила каждого.

Мне не спалось в ту душную тревожную ночь под Турченкой. Не ошибочно ли наше решение? Не следовало ли уже сегодня сейчас напасть на немцев, как предлагали некоторые товарищи? Правильно ли удерживать советских людей в проклятом легионе? Удастся ли поднять восстание батальона 20 сентября? Не изменится ли обстановка к худ­шему?

На войне, как на охоте: имей терпенье, умей ждать, выжидать. У меня двести пятьдесят бойцов, правда, мало патронов. Нет гранат. Эсэ­совцы, каратели не преминут нас преследовать. Вызовут авиацию. У нас нет опыта партизанской борьбы. Ко всему, на нас лежит черное пятно плена. Жжет тело гитлеровская форма... Поймут ли нас партиза­ны? Поймут ли советские люди? Поймут ли вчерашние товарищи по полку?

Тревожные мысли не покидали всю ночь. Думал я и о людях моей роты. Были разные. Безудержно храбрые, готовые на все. И колеблю­щиеся, безвольные. Были и скрытые трусы.

Наутро, пройдя маршем километров двадцать, мы вступили в ра­йонный центр Потиевку. Шпрингер объявил, что это степное село — место нашей постоянной дислокации.

Степное... Значит, из страха перед лесами? Или партизаны блоки­руют Житомир, до которого не более тридцати километров?

Мы размещаемся в каменной школе, немцы — в укрепленном опорном пункте за проволокой, с бункерами, подземными ходами. Там у них — крупный гарнизон жандармерии.

Мы, кажется, попались. Надо было самим засесть в бункерах и дзо­тах. Эх, нужно было держать немцев позади своих подразделений! Получилось: обскакал меня Шпрингер... К своим пятидесяти солдатам он присоединил три сотни жандармов и полицейских. И снова стал командиром части, к тому же — начальником гарнизона. Возьми его в крепости...

Боеприпасы, завезенные из Житомира, — на складе. Под охраной. Шпрингер разрешил отпустить нам только по десять патронов на ствол, но ни одной мины к минометам, ни снаряженных лент для пулеметов...

Я скребу, как говорят украинцы, потылыцю: «Вот тебе и командир части...»

Начинаю понимать, что командир тот, кто предвидит. Меня же ос­торожность, расчетливость подвела. Нас одурачили очень дешево...

Ругаю себя, не нахожу оправдания, но и выискиваю лазейки для успокоения совести.

Разве можно все знать? Всего не предугадаешь! Но тогда какой же ты командир части? Глупо, чертовски глупо получилось... Сами вложили голову в петлю...

Так, верно, думали и говорили обо мне боевые мои товарищи, но на людях не обрежешь хвост ослу! Произошел просчет, хотя совеща­лись, решали, говорили умно. Я сказал командирам:

— Война идет с переменным успехом, мы просчитались; в будущем надо учесть наши промахи, изменить планы. А пока—воевать скрытно, тайно. Черт его дери, мы еще не развернулись по-настоящему! После лагерей, издевок, пыток, душа у нас как-то связана — мы боялись про­вала, ведь он сулил командирам мучительную казнь. Боялись, что нас не поймут, не примут наши...

ГЛАВА VII

И все же дома и стены помогают: мы на своей, советской земле. И не так-то просто надеть ярмо на сотни воинов, да еще крепко спаян­ных, окрыленных великой надеждой освобождения.

Я разослал доверенных товарищей во все концы местечка, чтоб направить связных к партизанам, договориться с ними.

Мы должны были иметь своих людей на почте и телеграфе, на радиоузле, среди учителей, в больнице. Уж в этом-то не превзойти нас Шпрингеру!

Ни одной телеграммы — вне нашего контроля. Ни килограмма зер­на оккупантам!

Таковы наши лозунги, такова моя стратегия до 20 сентября, а там всех шпрингеров 814 охранного батальона мы наградим березовыми крестами...

Я направил в ближайшие села специальный наряд—семерку луч­ших товарищей, хорошо говоривших по-русски: Вартаняна и Сухарича, Мнацакана Дурухяна, Азата Мкртчана, Рачика Амирханяна, Агвана Воз­гена, Вартема Асланяна. Ребята весь день провели в селах, ходили от двора к двору.

— Не бойтесь, — говорили они, — и не смотрите на нашу одежду, мы ненавидим ее, как и вы. Мы — люди советские, желаем добра на­шей Родине. Наши сердца принадлежат народу. Отчизне. Нас захватили в плен — раненых или больных. Насильно заставили идти в армию. Не давайте оккупантам-собакам ни одного зернышка, хорошенько при­прячьте урожай. Очень скоро возвратятся наши, и все мы вздохнем свободно, заживем счастливо!..

Нас поняли крестьяне. Нам поверили. Вылазка нашей агитбригады увенчалась успехом.

— Одна старушка заторопилась в погреб, — рассказывал Мнаца­кан, — достала заветную скляночку! Горилка! Мы выпили за ее здоро­вье, за победу Красной Армии!

Все, кто хорошо владел русским языком, познакомились с учитель­ницами Евой и Женей Мартыненко, Олей Денисенко, с сотрудницей почты Тоней Кисленко. Девушки перестали считать нас чужими, «про­давшимися». Они даже признались, что — комсомолки, окончили нака­нуне войны кто техникум, а кто — среднюю школу, что самая автори­тетная среди них — Ева Мартыненко, круглолицая блондинка, с двумя могучими, почти до колен, косами. Не скрывали девчата, что в работе подполья был роковой провал, что гестаповцам удалось уничтожить еще в зародыше крупный потиевский отряд, что девушки имели зада­ние стать секретарями-регистраторами в комиссиях по отбору молоде­жи в Германию. Некоторые, в том числе Ева, уже побывали в застенках гестапо, едва не поплатились головой...

Я ближе узнавал жизнь села, где почти все парни—в полицаях. Их около 130 человек—конных и пеших. Боясь партизан, они отсижи­ваються в своих норах, контролируя подступы к Потиевке.

Узнал также о трагических делах: лесник Дружинский первым каз­нен вместе с сыном; учитель Балоболов тоже казнен; вместе с сестрой Килиной замучены в застенках братья Харченко, братья Кисленко, учи­тель Гарбар, комсомольцы Кучеренко, Содоль, Опалько, Довгий, Иг­натенко, Болобон и еще восемьдесят подпольщиков.

— Это списки убитых или замученных потиевских партизан,—за­мечает Мукуч. — А нам нужны живые! Девчата, похоже, знают, где партизаны. Но связи с ними, видать, надежной нет. Из Потиевки и в Потиевку — никакого ходу местным жителям.

Такие же доклады у других наших активистов, побывавших в раз­ведке.

Проходит день. И снова у меня Карапетян, докладывает об обста­новке, советует, как наладить контакты с партизанами:

— Ева хоть сама и не видела, но уверяет, что окрестности навод­нены партизанами. Конница. Офицеры в погонах. Даже генерал есть у них. Совсем недавно они разогнали концлагерь у Черняхова. Сбили самолет. Сожгли мосты на речках. Ликвидировали отряд, который стро­ил узкоколейную дорогу; шефа захватили живьем. Здешней полиции предъявлен ультиматум: переходить на сторону партизан с оружием, или их уничтожат поголовно. Вот листовка; подписана, как видишь, генералом.

Все это очень-очень важно.

— К тому же, — продолжал Карапетян, — в прошлом месяце пар­тизаны ворвались в Радомышль, сожгли большой мост через Тетерев, разрушили в городе завод, разгромили гарнизон. И это в восьмиде­сяти километрах от Киева!

То, что это именно так, не подлежало сомнению. Зачем бы нем­цам направлять в Радомышль новую часть легионеров, продолжать усиливать Потиевку? Но как нам связаться с партизанами? Почему мы сами не видим их? Или, может, все население в партизанах? Может, оно и есть та неуловимая партизанская армия, которая днем, будучи «мирным населением», ночью превращается в вездесущих партизан? Об этом, помнится, говорили немцы в Легиново.

Мукуч не в состоянии объяснить, почему нет от партизан связных и почему столь трудно войти в контакт с ними. Но мне ясно: парти­заны контролируют округу. Не стал бы иначе Шпрингер посылать в соседний Нераж целую роту с единственной целью: загрузить зерном автоколонну. Кстати, эту колонну наши армяне повернули в Житомир порожняком... Мы сорвали заготовительную операцию и возвратились в Потиевку. Мы были горды исполненным долгом, и Шпрингер, конеч­но, почувствовал нашу силу. Он заблуждался, воображая, что прибрал нас к рукам. Он и бургомистр обманулись также и насчет тайной те­леграфной связи: телеграфистка вручила мне копию их телеграммы в Житомир, областному комиссару. Шпрингер писал: «Присланные армя­не хуже партизан, и поэтому Потиевский гарнизон нуждается в самом неотложном подкреплении».

Шпрингер начал расследовать, кто и как сорвал хлебозаготовки в селе Нераж. Уже третий час допрашивает он в строю нашу агитбрига­ду — Сергея Вартяняна, Вазгена Рачика и отделение огневолосого Вартаняна.

Говорю Шпрингеру, что найду виновников сам.

— Кто агитировал в селах? Кто из легионеров ходил вчера от хаты к хате? Отвечайте!

Больше часа он держал на допросе второй взвод. Угрожал. Кричал. Требовал выдать виновников. В его голосе, в площадной брани, в ма­нере держаться мы снова почувствовали прежнего Шпрингера, который в лагере считал себя наместником Гитлера и бога.

Чтобы никто из легионеров не посмел «расколоться», Сайян вы­хватил пистолет и на армянском языке закричал:

— Ребята, держаться стойко! Не предавать товарищей!

А Шпрингер решил, что Сайян хочет помочь ему выявить боль­шевиков-агитаторов... Переводчик сделал вид, что ничего не понял...

Так прошел еще один день. О партизанах не поступило никаких сообщений. Они были везде и — нигде. Сопоставляя имеющиеся дан­ные, делаю вывод, что партизаны мобильны, перекочевывают из одних сел в другие. Маневрирующих на широких просторах, их невозможно настичь. Они всегда появляются в новых местах неожиданно.

Я не могу понять, что может сделать против партизанской конни­цы пехота. Хочется самому поговорить с людьми, необходимо встре­титься с Евой Мартыненко. Поручаю затеять вечеринку. Повод — день моего рождения. Приходят активисты, гитарист, повар. Является Ева. Под шумок, под музыку, в присутствии наглых, всегда пьяных, омерзи­тельных полицаев братьев Коваленко, я ухитряюсь уединиться с Евой. Мы сели на крылечке. Но к нам прибегает Женя, подружка Евы, мо­лоденькая, миловидная девушка.

— Ева! Ева! Что делать с армянами? Они с первого слова—о пар­тизанах! Просто нет прохода. Куда б ни шла — на маслозавод, сдавать деньги в банк: «Дэвушка, а дэвушка! Ты поверь нам, мы правду гово­рим тэбэ. Скажи, как пройти к партизанам?..»

Мне и смешно, и грустно...

— Вы поймите настроение наших товарищей...

— Но ведь нас могут услышать предатели!

— Вы правы. Мы это знаем. И все равно... Я дам команду быть поосторожнее.

Ева информирует, как проходит работа в полиции. Партизанская листовка-ультиматум" действует. Те, кто находится в полиции по заданию Евы, должны увести остальных к партизанам. Полицаи, конечно, до­гадываются о нашем намерении.

Да, им пора смазывать пятки, а нам необходимо ждать условлен­ного срока: 20 сентября.

Обстоятельно поговорить с Евой не удалось. Старший Коваленко, дезертир и черт его знает, кто еще, — снова возле нас увивается; сла­щавая улыбка не сходит с его гаденькой физиономии.

— Ну как, девчатки, шоколадки сладки! Гыг-гы-гы! А винцо? А женишки?

Его боятся в Потиевке. Перед ним дрожат в районе, по его «ми­лости» недосчитываются многих партизан.

Братья-иуды вертятся возле меня, они уже перезнакомились со всеми в роте. Ясно: подосланы. Особенно опасен старший. Кажется, видит даже, когда спит. Ни отвязаться, ни прогнать: ведь надо искать знакомств с местными жителями, а эти подонки всё время среди насе­ления. Рядом с нами.

Ева просит как-нибудь обхитрить Коваленко и скрытно послать связных к партизанам.

— У вас немецкая форма, — говорит Ева, — вам легче пройти че­рез кольцо охраны.

— Легче?.. А каково быть среди наших людей в таком наряде?

Ева нас понимает.

— И потом мы не знаем местности. У нас нет карт. Выдает ак­цент, плохое знание русского языка. Мы совсем не умеем говорить по-украински. Партизаны подумают, что это — немецкие лазутчики. Форма... Проклятая гитлеровская форма, она отпугивает население. По­моги нам... Кстати, кто это листовки по карманам наших шинелей по­рассовывал?

Ева молчит. Кто может довериться так сразу? Она знает, чего стоит неосмотрительность. Я чувствую, что Ева все знает о партизанах, о под­польщиках, но не решается говорить.

— Так вот что, Ева: кто у тебя больше вызывает доверия, того и пошлю с тобой к партизанам на связь.

— Пойду одна! — решает Ева. Но, подумав, сказала, чтобы мы выслали Тиграна Насхуляна с несколькими товарищами.

Голодной куме сало на уме! Штабс-фельдфебелю Шпрингеру не спалось: пятые сутки — среди моря хлеба, а не заготовил ни килограм­ма. Он поднял нас ни свет ни заря. Построились. Приказывает высту­пать на хутор Дубовик с обозом в двадцать фур. Добавить крестьян­ские подводы. Задача: окружить хутор затемно и принудить селян сдать обмолоченный хлеб.

Выстроились в колонну, а Карапетяна со взводом нет. И на кон­ном дворе — ни лошадей, ни фур! Кинулись искать, но и спросить не у кого. Провалился Мукуч сквозь землю. Шпрингер вне себя; кричит, ругается. Я в тревоге. Загоняли связных. Уже и солнце встало, а мы «курим», не выходя из строя, и немцы в строю — в своем закуте. Тоже «на перекуре». А село Дубовик — вот оно, совсем рядом, за плоским полем в лощине, километрах в двух, и дорога туда лежит на Радо­мышль — прямая, широкая, пустынная.

Часа через три мне удалось наткнуться на хлопцев Карапетяна. Мирная идиллия. Сорок лошадей, двадцать ездовых. Мукуч стоит, командует:

— По одному справа — подводи!

Из строя выходит Бабкен Парсамян, — розовое лицо его невоз­мутимо блаженно. Бабкен окунает журавель в колодец, вытаскивает бадью с водой. Бабкен заливает воду в корытце. Выходит из строя Дурухян. Так же неторопливо «колдует» возле лошадей. Мне ясно — это второй заход, повторение водопоя, который начат давно. Мукуч умышленно волынит, чтобы еще раз сорвать выход на операцию. Я ду­маю, что же мне сказать Шпрингеру, но Карапетян предупреждает:

— От Евы приходил связной. Партизаны движутся. С минуты на минуту надо ожидать их там — на северо-западных подходах к Потиевке.

Что делать? Где Ева и Тигран с нашими разведчиками? Неизвестно. Но и «тянуть резину» больше нельзя. Немцы нашли Карапетяна сами. Ефрейтор Габриэль, который всегда был дружески настроен к нам, подъезжает на велосипеде, кричит во всю глотку:

— Карапетян! Куда ты пропал? Почему не поил лошадей на речке? Отвечать будешь!

За Габриэлем накручивает педали унтер, командир взвода, злой, коварный, трусливый.

Я тоже для отвода глаз кричу на Карапетяна, угоняю его со взво­дом в Потиевку.

Вот мы уже все вместе переходим мостик через речонку, разде­ляющую Потиевку. И только входим на перекресток дорог, как Шприн­гер, переводчики, свита связных, его и моих, кидаются нам навстречу. Шпрингер набрасывается на Карапетяна, бьет его по лицу.

— Ду — коммунист! Ду — большевик! Ду — сакрамент! Ду — шайзе!

Карапетян хватается за пистолет. Шпрингер укрывается за мою спину, я делаю мученическую мину на лице, даю знак Мукучу: «Молчи, ради всего святого, ради общего дела!»

То белые, то багровые пятна заходили по лицу Мукуча; злые вспо­лохи в глазах. Был страшный миг: вся наша плотная колонна на узкой улице оказались под дулами десятков пулеметов, глядевших из амбра­зур дзотов. Взмах руки Шпрингера — и мы были бы расстреляны. Пре­возмогла все же выдержка и дисциплина Мукуча.

— Слушаюсь!

В наказание Шпрингер приказывает Мукучу немедленно запрягать и выезжать вслед за ротой.

— И без завтрака! — гневно бросает Шпрингер.

Карапетян сказал, что кони не кормлены. Шпрингер — ноль вни­мания. Тогда Мукуч спокойно замечает, что люди не вооружены, а без оружия они не решатся выехать из Потиевки.

Настала моя пора «нажать» на Шпрингера. Говорю:

— Так нельзя. Безрассудно. Опасно посылать безоружных легио­неров, когда кругом партизаны. Мы ведь — легионеры армии фюрера...

Я не без надежды глядел через бинокль на открывавшееся за кра­ем местечка поле...

Прошло полчаса, пока мы достигли согласия. Шпрингер приказал раздать оружие ездовым, причем не указал количества. Карапетян эту промашку использовал, позвал Габриэля — подтвердить распоряжение кладовщику. Взял сорок винтовок, по 120 патронов на каждую, гранаты. Кладовщик не разрешал брать гранаты, но слова Габриэля о том, что партизаны близко, подействовали. Карапетян погрузил на фуры не­сколько ящиков с гранатами. В сутолоке и пререканиях ездовые неза­метно вытащили еще несколько ящиков с минами и патронами.

Только к обеду тронулись в Дубовик, на юго-восток от Потиевки.

Как только вышли на бугор, услышали выстрелы. «Наверняка пар­тизаны», — подумал я. Командую, чтобы залегли. Но кто-то перепутал «правое» с «левым»: девчата или мои воины. Мукуч ожидал гостей с северо-запада, а они вышли с востока. Впрочем, партизаны ли? Может, охранники, каратели? Что делать? Приказываю:

— Залечь! Окопаться!

Шпрингер психует:

— Ауф, ауф, форверстен! Марш-марш!..

Требует атаковать. Я — ни в какую. Рота продолжает окапываться на стерне от скошенной пшеницы. Кто-то постреливает, — конечно, в белый свет... Карапетян спешит отослать коней в укрытие, за крайние дома, в Потиевку. Обозы разворачиваются. Опережают наших куце­хвостых тяжеловозов. Мы усердно окапываемся на бугре.

По редкому огню можно предположить, что и та сторона при­глядывается к нам, прощупывает. Я уже не сомневаюсь, что перед на­ми—партизаны.

Да, партизаны!.. Первая встреча. Долгожданная... Мне показалось, что мелькнули на черных и белых кубанках красные ленточки! При­шли-таки партизаны!

Огонь прекращен. Утихли и наши выстрелы. Кричу через поле Шпрингеру:

— Надо отходить: рота без патронов. Партизаны делают рокиров­ку, обходят с обоих флангов!

Это, конечно, выдумка. Шпрингер негодует. Трусит и храбрится. Его укрытие рядом, его не взять в потиевских укреплениях. Он посы­лает ко мне унтера, чтобы подвез боеприпасы. Но обоза нет, подво­зить боеприпасы не на чем. Дурацкое положение для немцев. Я же ликую.

Однако в эту минуту к переходу на сторону партизан мы не гото­вы. Нельзя идти с пустыми руками. Не разделавшись со Шпрингером и другими. Сегодня только 12 сентября, — восемь суток остается условленного времени общего восстания.

Командую:

— Назад!

Выпускаю ракету.

Но некоторые бойцы уже на краю хутора. Там кто-то перекликает­ся через плетень. Нельзя допустить, чтобы наши перебегали поодиноч­ке. Немцы, как куропаток, перестреляют оставшихся.

Итак, решительное: «Назад!» Даю сигнал командирам: «Отбой! Все ко мне. Аллес дие!»

Я повернул роту в Потиевку. Выстроил, поблагодарил за четкие действия. Всем ясно, что это значит. Еще раз напоминаю о нашем главном решении: «Быть вместе. Решать вместе. Действовать органи­зованно, по плану».

Немцы тоже собрались на совещание. Меня не позвали. Да и не пошел бы.

Чтоб отогнать партизан, Шпрингер вызвал бомбардировщики. Че­рез несколько минут самолеты пронеслись над лесом, за Дубовиком. Оттуда доносится отзвук мощных бомбовых ударов.

Каждый залп—толчок в мозг и в сердце. Меня не покидает сом­нение: правильно ли я поступил, не перейдя уже сегодня к партизанам? Надо ли ждать 20 сентября? А может, наш переход послужил бы для других частей батальона сигналом последовать за нами?

Я снова беспощадно допрашивал себя — и не находил ответа.

Наконец, меня волновал вопрос, как расценят наше поведение пар­тизаны, которые вышли нам навстречу?

ГЛАВА VIII

Уже стемнело. Мне снова принесли копию телеграммы: к нам вы­езжает начальство на дознание и расследование. Проходит тревожная ночь. Еще семь суток до заветного срока, а нам готовится западня. Как договориться с партизанами, объяснить нашу тактику, заручиться поддержкой? Блокада Потиевки усилена, знакомые девушки, не могут выйти из местечка.

От Евы, от Насхуляна и его земляков — Пудеяна и Хатламаджия­на — ни весточки...

Как связаться с ними? Как передать партизанам, что не сегодня, не завтра, а только двадцатого мы поднимемся. А до этого срока надо координировать действия, помочь нам, попавшим в западню, не дать гитлеровцам захлопнуть ловушку.

Утром два грузовика с жандармами и «Додж-3/4» с офицерами прибывают из Житомира. С ними врач, майор Браун, тоже австриец, и переводчик лейтенант Шахвердян — неприступный, высокомерный.

Он сразу же начинает разнюхивать обстановку.

— Ну, что? Как самочувствие? Питание? Настроение?

И, словно невзначай, бросает Карапетяну:

— Плохи ваши дела. Осипяна арестуют...

Об этом же говорит ефрейтор Габриэль.

Мукуч вместе с Бакрадом и дядей Арто обвешиваются гранатами. В таком воинственно-вызывающем виде выходят на улицу. Часть ле­гионеров готовятся к защите своего командира, вооружаются.

— Пахнет керосином... — хмурится Сайян. Его пулеметчики в пол­ной готовности занимают позицию за хатами.

Я выстраиваю роту, как приказано, без оружия. Офицерский со­став — Шпрингер, я, Шахвердян, наш врач Тунанов — перед строем; в роте недостает почти трети состава; ребята с оружием наготове, укрылись за домами, по обе стороны улицы.

Майор Шатковский объявляет:

— Лейтенант Осипян заболел, он поедет в Житомир на излечение.

Тунанов, понимая, что готовится арест, заявляет во всеуслышание:

— Осипян практически здоров. Его накожную болезнь можно вылечить на месте.

В строю ропот. Еще миг — и может вспыхнуть бунт. Шатковский приказывает роте разойтись. Окруженный легионерами, я ухожу к себе на квартиру.

Томительно тянется день. Вечером меня вызывает к себе на квар­тиру Шпрингер:

— К майору Шатковскому!

Идти или не идти? Решаю — идти.

Беру с собой Бокса. Набиваю карманы «лимонками». Сухарич от­правляется в засаду, чтобы выручить в поле, если начнут увозить из Потиевки.

Вот и штаб-квартира.

Оказывается, я болен, опасен для гарнизона и солдат...

Завтра меня увезут в госпиталь. Необходима срочная медпо­мощь. Моя кожная болезнь не только опасна для войск, она ужасна! Состояние мое крайне критическое. Спасет только Житомир, госпиталь...

Так говорит батальонный врач — гитлеровец Браун.

Комбат интересуется: почему не заготовляли зерно? Отчего так нагло ведут себя мои солдаты? Не подчиняются унтер-офицерам?

О вчерашней боевой вылазке молчит. Вроде не знает. Явно хитрит...

— Как можно заготовлять зерно, если крестьяне запуганы, разбе­жались? — объясняю Шпрингеру. — Надо заранее их известить, напи­сать повестки. И пусть унтеры не вмешиваются в командование, мои бойцы должны знать только меня и своих непосредственных командиров.

— Ну, ничего, ничего. Уладится. Кого вместо вас оставить? Вре­менно, пока вылечитесь?

— Я здоров...

Только когда я вышел от Шпрингера, понял, почему не арестовали; Сергей Вартанян со своим отделением, с пулеметами наготове, с гра­натами блокировали штаб-квартиру. Угроза применить оружие отрезви­ла немцев.

В сущности, все это начало. Необходимо срочно побрататься с ближайшим армянским гарнизоном в Радомышле. Это не простая за­дача. Кого пошлешь? Как вырваться из западни? Кто там командир? Кто он? Сочувствует ли нам? Пропустят ли к нему? Обстановка тре­вожная. Мы, фактически, под домашним арестом. Ко мне никого не допускают из легионеров, только взводных командиров Абовяна, Сайяна и Багдасаряна.

Восстание... Восстание в западне. Немцы уже не раз опережали нас в чем-то самом главном. Это мучительно сознавать.

Страшит провал. Что предпринять, чтоб не подвести под удар ба­тальон? Не сорвать день всеобщего восстания?

Под окном огненноволосый Сергей Вартанян. Сидит на мешках с песком, подперев плоскую бронзовую щеку рукой. Тихо напевает. Мыслями, видать, он уже на Кавказе, в Тбилиси, в семье.

— Ах, не спеши, па-а-стой нэмножко! Па-а-стой, па-а-жалюста! — хватает он за рукав проходящего мимо жандармского унтера. - Па-а-слушай...

Говорит по-немецки, по-грузински, по-армянски.

— Если б ты знал, о чем я пою, заплакал бы!

Жандарм уходит.

Спряталось, погасло солнце. Впереди — еще одна бессонная ночь. У меня зудит тело — истощение нервов. Никакие втирания не действуют.

Со мною — лишь Мукуч Карапетян. Да Бокс. Наши пулеметы нацелены на штаб-квартиру Шпрингера. Вообще, все пулеметы выдви­нуты на боевую позицию. Готовы к бою и немцы. Их пятьдесят, они отлично вооружены. У них — укрепленный опорный узел. Мне нужно посоветоваться с активом. Спрашиваю Карапетяна:

— Мукуч, что делать? Наутро увезут меня в Житомир...

Карапетян сегодня угрюм. Долго молчит. Ему вообще чуждо

суесловие.

— Не позволим увезти. Не положено. Ты командир, тебе командовать!

Раскрываю шире окно. Подзываю сидящего у пулемета Вар­таняна.

— Знаешь задание?

— Знаем. Ни один немец не должен войти сюда, в комнату.

— Смотри же, не спите! И не откройте огонь по своим: трое на­ших ушли в разведку.

Бокс также у порога.

В сумерках различаю Шахвердяна, идет ко мне из казармы. Сергей Вартанян и дядя Артем вводят Шахвердяна.

Меня осеняет мысль: склонить Шахвердяна на нашу сторону. Он может предупредить командиров первой и третьей роты. Тогда все образуется как надо.

— Что делаете? — спрашивает Шахвердян вместо приветствия, ко­гда мы остаемся одни.

— Тренируем Бокса.

Он садится, начинает заигрывать с собакой. Бокс скалит зубы.

Шахвердян говорит:

— На подходе — двести немцев, подкрепление из Житомира.

Он выжидает, чтобы ушел Мукуч, и я отпускаю Карапетяна. Раз­говор с глазу на глаз. Без обиняков. Забрала открыты. За окном стоят на страже Сергей, Артем, Мукуч. Они, конечно, все слышат.

— Зачем пожаловали из Житомира?

— Тебе же сказал комбат... В больницу поедешь.

— А зачем вызывали солдат с унтер-офицером, когда я был у комбата?

— Не знаю.

— Ты штабной офицер и не знаешь?

— Не хочу знать.

— Но ты был сейчас в казарме, видел — все отдыхают в походном снаряжении. Ты понимаешь, что это значит?

— Видел. Вторая рота готова уйти к партизанам...

— Надо, чтобы и первая, и третья были готовы, иначе неизбежны жертвы. Это ты понимаешь?

— Чего от меня хотите?

— Чтобы восстали все остальные? И завтра, а не двадцатого. И ты организуешь это?

— Я этого не сделаю!

— Я не ручаюсь, что не пристрелю тебя, как труса, шкурника, предателя народа!

Шахвердян уходит.

Карты открыты. Теперь уже немцам известно все. Скрывать боль­ше нечего.

Моя квартира отгорожена от немцев каменной школой и пулеме­тами моих товарищей. Восстание фактически началось. Но я выдал общий план. Шахвердян может предать тех, кто в Коростышеве, в Жито­мире, в Радомышле. Я отпустил его. Наше дело «швах». Но, может, он держал себя так из предосторожности, не доверяя полностью мне?

Пролетела ночь, я не сомкнул глаз. Не ем третьи сутки. Друзья бранят меня. Кажется, я в самом деле серьезно болен.

Человек беспощаден, когда с глазу на глаз допрашивает себя. Ни­чего не спрячешь. От себя не уйдешь.

...Третья бессонная ночь. Я высох, глаза провалились, торчат ост­рые скулы.

Слышу шепот: возвращаются из разведки Тигран Насхулян, Пудеян, Хатламаджиян и повар Арам.

Ничего утешительного. Снова отправляю их в разведку, они знают русский язык. Им поручаю войти в контакт с партизанским генералом.

Только ушли разведчики, как невдалеке от моей избы показался Шахвердян. Слышу: "Стой! Руки вверх! Кругом!".

Шаги удаляются.

Мрачный, иду в казарму. Может, усну, где все спят. Ищу темный угол. Солдаты ждут только одного — уйти отсюда, поскорее уйти к своим. Об этом и думы, и сны, и тихий говор.

Узнаю по голосам Сепханяна и его минометчиков.

— Есть о чем думать, друг Мартирос! Нечего скрывать перед то­бою. Зачем еще нам трое суток прозябать рядом с этими немцами?

Мартирос — лучший наводчик в роте.

Вообще, все наши минометчики — образованные, смышленные. Че­рез них мы влияли на рядовую массу легионеров. Я притворяюсь, что уснул, но внимательно вслушиваюсь в беседу.

— Это хорошо, друг Марик, что привезли нас сюда. Ближе к своим. Командир изучит обстановку, найдет друзей — и тогда станем делать, что надо...

— А что нам, армянам, надо?

— То, чего не хотят немцы! Или иначе: чего хотят немцы, мы этого не хотим. Разве ты забыл, как враги в 1914 году истребили два мил­лиона армян и готовились уничтожить весь наш народ? Благодаря Ок­тябрю отросли армянские ветви. Выросли и плоды! Немцы хотят, что­бы мы сами себя уничтожили, понял?

Друзья некоторое время молчат. Потом Марик рассказывает, как они с пулеметчиком Завеном ходили днем по улицам Потиевки, хотели встретить девушек, познакомиться.

— В таких-то мундирах! Украинские девушки не захотят и шага ступить с нами, — сказал Завен.

— И вот идут навстречу две, — продолжает Марик. — Молодень­кие. Присматриваемся: в глазах льдинки... Это, конечно, понятно. Про­тивно видеть форму вражеского солдата. Но я все же набрался храб­рости, говорю: «Здравствуйте! Можно с вами познакомиться?» А они: «Вам треба з німками знайомитися! Ідіть собі та допомагайте загарб­никам грабувать наш хліб, нашу худобу...»

Завену кровь ударила в лицо:

— До свидания. Только вы ошибаетесь. Мы такие, как вы. Фаши­сты и нам враги. И это вы скоро увидите.

Девушки слушали. Может, и поверили.

— А что, если в живых остаемся и вернемся домой, а там наши армянки так же будут смотреть на нас презрительно? — спрашивает Мартирос и поднимается с постели.

Эта тревога жила в душе каждого, не давала никому покоя. Я по­тираю разгоряченный лоб, сжимаю пальцами виски. В голове стучит: "Мы все еще на краю бездны".

— А может, лучше не возвращаться домой? Погибнуть здесь? - спрашивает кто-то из глубины комнаты.

Я слышу сдавленные всхлипывания. Марик плачет.

— Нет, друзья, — говорю я, — нас поймут, нам поверят. Правда сильнее лжи. Мы не преступники. Мы попали в большую беду. Но мы сохраним честь. Любовь к Родине. Верность народу. Нам поверят. Только надо набраться мужества. И готовиться к серьезной схватке с врагом.

Ухожу, накрытый плащ-палаткой, к себе. Все также темно и тихо в квартире. Под окнами две тени: мои часовые. Кто-то подходит. Слышу приглушенный говор:

— Мы знаем, Симонян: ты не только земляк, но и родич Осипяна. Будь добр, скажи, какие последние новости?

Не подходи! Не положено. Скоро узнаешь. Жди команды.

ГЛАВА IX

Куда ни кинь взгляд — тончайшая паутина из серебра. Вспыхи­вают и тянутся ниточки по заборам вдоль улицы. Улыбается тринадца­тое утро сентября. А на площади тот же «Додж 3/4», возле него — врач Браун, Шахвердян, двенадцать жандармов-автоматчиков. Ждут меня, хотят увезти силой. Но они не знают о засадах за местечком. Там не только Сухарич с отделением, но и весь взвод Абовяна.

Подхожу. Меня сопровождают друзья-командиры; позади — Сер­гей Вартанян с двумя пулеметами, с ним группа бойцов. Акопов, дядя Артем с Нагорного Карабаха, Мнацакан, Симонян, Заробян — первые наши добровольцы-повстанцы. Их боевой девиз: «Ни один немец не должен прикоснуться к Осипяну!»

Бойцы высыпали на улицу в походном снаряжении — с оружием в руках, при ранцах, в стальных шлемах. Они теснятся вдоль улицы — у заборов и за домами.

Майор Шатковский выходит из квартиры Шпрингера. Шахвердян переводит:

— Майор предлагает вам, командир роты Осипян, поехать с ним в госпиталь.

В черных глазах Шахвердяна, в выражении лица, во всей его сухой коренастой фигуре—ни намека на единомыслие, только отчуждение. С собачьей преданностью служит гитлеровцам!

Стоим. Справа от меня — немцы. Слева — мои друзья. Из бункеров торчат пулеметные стволы. Напряженно звенит тишина. Иду в атаку:

— Ваш номер не пройдет! Не я, а вы в западне!

Шатковский оглядывается. Что-то мысленно решает. Затем тороп­ливо садится в машину. За ним — остальные. Взвивается пыль.

Я приказываю легионерам разойтись: площадь легко прострели­вается из дзотов.

Замирает жизнь в Потиевке. Немцы затаились в бункерах. Не вид­но и полицейских.

Собираю боевой актив. Уже никто не таится, все знают, кто ком­мунист, кто комсомолец, кто офицер Красной Армии. Говорю:

— Пора!.. Или же нас обезоружат, повесят, расстреляют. Отныне промедление — смерть!

Возражений — ни у кого. Решаем: ночью нанести удар по штабу, по складу и уйти.

Куда? Вероятнее всего — в лес. Выжидать больше нельзя: сосед­ство 250-и эсэсовцев, занимающих дзоты, — реальная угроза. Пора действовать. В Радомышле восстал взвод Армена Гукасова, перебил «своих» немцев. И ушел в леса. Об этом сообщила нам Тоня Кисленко: она перехватила телеграммы. Ей известен и другой факт: на севере Ки­евщины восстал батальон донских и кубанских казаков — шестьсот пар­ней, загнанных, как и мы, в лагеря. Ребята перестреляли немцев, пере­правили оружие, боеприпасы, повозки за Припять, Днепр, Десну, а погоню — полк «СС» — встретили кинжальным пулеметным огнем. Рас­трепали, рассеяли, обратили в бегство.

Это опыт для нас и—для немцев. Гитлеровцы хотят взять реванш.

Теперь они окружили Потиевку с трех сторон, заняли окрестные перелески. Но и мы не дремали: четвертая, северная сторона у нас под обзором. Там где-то партизаны, а также — наши разведчики: Ти­гран, Ева... И выдвинут туда же Сухарич Арутюнян с пулеметами и минометами. И выставлены полевые караулы.

Мы занимаем позиции. Условились, что Сухарич иммитирует на­ступление партизан, это создаст впечатление, что к восставшим в По­тиевке прибавились партизанские отряды. Но наступление наше наме­чено на 12 ночи.

Пока же надо обеспечить подходы к артскладу, к полуподвалу, над которым находится штаб-квартира Шпрингера. Нужно взять под кон­троль радиоузел, почту, телеграф, полицейские посты. Не забыть вы­вести маслозавод из строя, чтобы больше не работал на немцев.

Нападение на склад поручаю командиру пулеметного взвода Сар­кисяну. Тот сразу же взялся за дело, подкатил ротную кухню, органи­зовал раздачу пищи. Шпрингера надо приучить к шуму, сутолоке. Кух­ня — хорошее прикрытие, так сказать, камуфляж. Отсюда мы и нач­нем штурм.

Темнеет. Совещаюсь с командирами в последний раз. В казарме приподнятое настроение. Раздобыта горилка. Ребята выпивают по чарке для храбрости. Кто-то из командиров предлагает запастись проводни­ками и рекомендует братьев Коваленко.

— Нет уж, лучше без них, без братьев!

Поручаю Карапетяну установить за Коваленко слежку: из казармы им не отлучаться, Абовяну не спускать с них глаз; в случае чего, наб­людатели должны задержать их.

Отбой ко сну. Тишина. Не слышно даже лая собак. Ночь теплая, темная. Для Украины тринадцатое сентября — еще лето.

Тринадцатое!.. Чертова дюжина... Пусть! Завтра узнает фюрер, как «любят» его армяне.

Карапетян докладывает:

— Посты проверил. Был в казарме. Солдаты одеты. При оружии.

Ровно в двенадцать ночи Сухарич поднял людей. Шпрингера не пришлось упрашивать открыть артсклад: скрылся, подлец! Спрятался и часовой. Ящики с минами и патронами замелькали в руках бойцов.

Немцы поглубже укрылись а норах, армяне же с криком, с угроза­ми развернулись в цепь и двинулись отражать мнимых партизан за се­верной окраиной Потиевки.

Вот мы посреди поля, Потиевка позади.

В лощине — остановка, перекличка. Выясняется: нет рядового Гио­сяна, раненного в Дубовике и оставленного в больнице. Нет конно­го взвода.

Отправляю за Гиосяном отделение. Посылаю связного к Карапе­тяну. Ожидаем около часа. По-прежнему не слышно даже лая собак. Небо черное, в крупных звездах. На земле покой.

Кажется, нет никакой пропасти. Еще немного усилий, и мы сможем установить связь с партизанами, побрататься и — свобода! Возвраще­ние к Родине...

Гиосяна принесли на носилках. Немцы, даже патрульные, прячутся. Является Карапетян со взводом. Общий вздох облегчения: у нас есть кони! Эту силу ощущает каждый. Пулеметы, ранцы, патронные ящики — все прочее погружаем на фурманки.

Мкртич сначала сердится, что не дали ему знать, ушли, бросили, мол, его со взводом. Он ждал драки за склад, чтоб подать фуры под загрузку. В этой пунктуальности, цельности характера виден весь он — историк, учитель, танкист.

Потом Мкртич успокаивается.

— Тишина, — говорит он, — породила у наших солдат подозрение. Пошел в казарму выяснить, в чем дело, — никого. В твоем флигельке не заперты двери. Пусто. Что за штука? Куда подевались? Где-то в поле прогремели выстрелы. И — замолкли. Бегу к артскладу, а там двери настежь. Стоит кухня, и больше ничего. Ушли, а меня оставили! Подхо­жу к окопам, а там — двое полицаев. Говорят: рота на дело ушла, а тебя приказано не выпускать. Я обругал их на чем свет, вынул вальтер и гранату. Прогнал их. Забежал на почту. «Связь испорчена», — сказала телефонистка. — «Очень хорошо! Прощай!»

— Да, мы поспешили, Мукуч. Забыли тебя.

— А батальонные минометы где? Я не заметил на фурах.

Начинаем выяснять. Оказывается, в окопах оставили...

— Немедленно сюда! Вояки!.. Я подбадриваю их крепким солдат­ским словом.

— Мы их землей, песочком завалили... Не найти никому, — оправ­дывается командир расчета. — После откопаем, а то пока туда-сюда, немцы накроют...

— Доставить немедленно! Шляпы...

Ушли. И без боя... Без драки. Слишком мирно. Это пугает. Впро­чем, боимся этой тишины не мы, а немцы. Укрылись в бункерах, в норах. Не ударить ли? Но мы потеряем время. На этом выиграет враг. Утром нагрянут каратели в Потиевку. Самолеты начнут бомбить, сме­шают с землей... Нельзя терять ночь. Наверняка немцы того и хотели, чтобы мы завязли тут до утра, а потом перебьют нас в чистом поле.

Впрочем, все это премудрости от лукавого, ибо кто может знать, что будет с нами через час, а тем более завтра? Ушли, и это самое глав­ное. Теперь всюду у нас только тыл и фронт.

Являются еще трое наших, их разбудил где-то в укромном уголке ефрейтор Габриэль.

— Армени, армени, ауфштейн! Все ваши ушли... — он показал на­правление.— Вы трое остались. Наши вас чик-чик... Вставайте! Уходите скорее!

— И ты с нами! Давай!

Он грустно покачал головой.

— Я — коммунист. Гестапо уничтожит мою семью. Партизаны тоже цап-царап, пиф-паф!.. Не поверят...

Габриэль вывел солдат через огороды, показал направление. Толь­ко он один из всех немцев не боялся нас в эту ночь, и только однажды немецкий «ауфштейн!» пришелся по душе нашим товарищам, выручен­ным немецким ефрейтором.

Настороженно в ночной мгле идем всю ночь. Миновали Вивчу, Облитки. К утру мы — на берегу полусонной затуманенной реки, в Яновке. Как-то само собой родилось название нашей части: Армянский отряд. Объявляю привал. Тигран Насхулян докладывает, что где-то, ки­лометрах в десяти, в Устиновке, находятся партизаны.

Самая радостная весть.

Усталость дает себя знать. Хочется спать. Но нас уже разыскивают: в воздухе показались самолеты.

Маскируемся.

Ставлю Мукучу задачу — выяснить обстановку в районе Устиновки. Он уходит с пятью солдатами. Отряд продвигается вслед за разведкой вдоль реки. Приближаемся к хутору. Вижу в бинокль: конники. Кто они? Одни в военной одежде, другие в гражданской. Кто-то повернул­ся к нам лицом, и мне показалось — мелькнула красная ленточка.

Ведем наблюдение за крайними хатами. Возле одной — пустынно. Тихо. Решаемся подойти. Оставляю за собой цепочку связных к отряду.

— Пошли!

Оцепляем крайнюю хату. Трое — в огороде, двое — в палисаднике, а мы с Мукучом — в хату.

— Здравствуйте, хозяйка!

У нее глаза — на лоб: проклятая немецкая форма... Ни ответа, ни привета. Спрашиваю:

— В селе партизаны есть?

Угрюмое, настороженное лицо.

— А вам нащо? — Тон враждебный.

— Мы партизан ищем...

— Шукайте...

— Хозяйка, не думайте про нас лихо. Мы повернули оружие на немца. Мы их бьем, собак! И мы тоже православные, как вы... Ходим в церковь...

— Бог знає, хто ви... И чого вам треба...

— Армяне мы. Из Потиевки прибыли. Мы повстанцы. Мы против Гитлера.

— Знаєм: румяни там...

— Не румяни, а из Советской Армении. С Кавказа. Из Еревана — армяне.

Пожилая женщина немного смягчается.

— Хіба разбереш вас, — вздыхает она.

Но лед еще не сломан. Карапетян возбужденно говорит:

— Я младший лейтенант Красной Армии, мамаша, попал в плен, был ранен. Немцы напялили на нас эти проклятые мундиры, послали про­тив украинских партизан. А мы хотим вместе с партизанами бить фа­шистов. Партизанами хотим стать. Понимаете? Позовите хоть кого-ни­будь из них, мы им расскажем.

— А багацько вас?

— Все тут, на огороде. Да мы, если надо, один на один будем разговаривать с партизанами. И оружие можем вам оставить.

Хозяйка пошла. Поглядела. Поверила. Первая признавшая нас душа!

Ждем.

Минут через десять едет к нам посланец партизан на белой лоша­ди. Круглолиц, белокур. Кубанка белая, с красной ленточкой. И с роди­мой красной звездочкой! Автомат—на шее, палец на спусковом крюч­ке. Весь он — сжатая боевая пружина.

— Кто такие?

Рассказываем.

— А это точно, хлопцы?

— Можете не сомневаться, товарищ партизан.

— А кто еще с вами?

— Отряд. Можем позвать.

— Почекайте!

Уехал.

Вскоре скачет четверка. Мы вызываем своих — с огорода и пали­садника. Перекрестные вопросы: кто, откуда, в каких частях служил, где был на фронте?

Мы снова заявляем, что идем к партизанам всем отрядом. Один из парламентеров, молодой парень, в лихо надетой набекрень кубанке, поскакал куда-то. Расспросы продолжаются. Но вот и он. Партизаны соглашаются ехать с нами в отряд.

— Есть партизаны! Вот они! — издали радостно кричу своим.

Из укрытия выходят мои товарищи.

Партизаны придерживают коней.

Несколько секунд ребята молча разглядывают друг друга.

— Здравствуйте, ребята!

— Ура партизанам!

Все засмеялись.

Сколько радости на лицах солдат! Глаза сияют счастьем. Ребята хотят броситься к партизанам, обнять, целовать их. Но не решаются. И все равно — кусты, речушка, аист, стоящий вблизи нас на одной но­ге, трава с пунцовыми головками клевера — все радовалось, сияло вместе с нами.

Пока разглядываем друг друга, к нам подъезжают еще конники.

В одном из них узнаю Костю Климовича. Вот здорово!

В белой кубанке, на белой лошади, он первым врезался в нашу толпу. За ним — другие конники.

Что было... Объятия, поцелуи, смех, плач...

Кто узнал сослуживца, кто расспрашивает о родных, знакомых, кто о Москве, о Красной Армии.

Я прижимаю к своей груди Костю, целую. Чувствую, как слеза ще­кочет мою щеку... Скатилась к подбородку...

— Эх, Костя, Костя...

Я не могу сразу прийти в себя.

— Ничего, Осипян, успокойся!

— Да, повезло тебе. Счастливчик. Вышел из Полоцка, а я, ви­дишь, только теперь выхожу из плена. Да еще в таком виде. В фа­шистском мундире...

Костя был артиллеристом в нашем мотоциклетном полку, из По­лоцка пробрался на Припять, нашел партизан. И вот тебе — начальник разведки отряда. Да еще с таким гордым названием: «Смерть фа­шизму!»

Снова обнимались по-братски. Но для эмоций у нас не было вре­мени. Налетевший самолет заставляет маскироваться в кустах. Носится на бреющем столь низко, что вздувалась, щетинилась солома на кры­шах. А все равно не смог обнаружить: то приблизится, то отлетит. Мы знакомимся с офицерами партизанского штаба. Они тоже подъехали и вместе с нами укрываются в кустарнике.

Один — низкорослый, круглолицый крепыш, учтивый и предупреди­тельный, — назвался капитаном Степановым; другой, — гибкий, словно камышина, — Анатолий Швейцарский. Светло-карие, внимательные гла­за его пытливо всматриваются в каждого. Швейцарский передает мне приказ отправиться в главный штаб.

Степанов официален. На юном лице Анатолия — неприступность.

Спрашиваю Швейцарского:

— Правда ли, что вашим соединением командует генерал?

— Да. Генерал поручил встретить вас. Людей ваших капитан Сте­панов разместит на хуторе Шевченковском, вас я препровожу к генералу.

«К генералу — это очень хорошо», — думаю о встрече.

Колонна втягивается в село. Я поручаю Карапетяну расположить отряд на отдых, оставляю ему своего связного—Заробяна Ивана и неразлучного Бокса, беру с собой Сайяна, Сухарича и вместе с Анато­лием едем в село Дерманка. На сердце радость и... тревога... Но Швейцарский с нами один: мы без охраны. Значит, внушаем доверие и уважение.

Швейцарский немного растопил ледок:

— Фактически ваш отряд у нас под наблюдением с полуночи... К вам в Потиевку был послан Климович, но не напал на след.

Радуюсь, что мы уже боевые товарищи. Швейцарский тоже по­смеивается: заглядывая в свою записную книжку, называет, в каких мы побывали селах, где хлеб просили у населения, где молоко брали.

— Все, — говорит, — здесь под неусыпным партизанским оком! У нас всюду связные — друзья, родичи. Партизаны опираются на народ. Нам помогают все. Иначе как могла бы воевать в глубоком тылу у немцев, в степи, партизанская конница!

Я говорю Швейцарскому:

— Если даже сегодня погибнем в бою с немцами, то имеем право сказать, что отдали жизнь за нашу Родину, за ее независимость, что воевали в рядах партизан!

ГЛАВА X

Нас провели в переднюю. На столе дымился обед, ароматный до умопомрачения... Генерал встал, сделал три шага навстречу и каждому пожал руку: мне, Сайяну, Сухаричу и Швейцарскому.

— Вас понимаю, товарищи,—сказал он и поглядел нам в глаза спокойно, внимательно. Поздравил с возвращением в ряды советских воинов. Огромный груз свалился с моих плеч. Было снято внутреннее напряжение, стало легче на душе.

— Что ж, выпьем за ваше возвращение из пекла, — предложил генерал.

Я понял, что нас ждали к обеду. За столом напротив меня сел капитан, которого генерал назвал Александром Федосеевичем Гаври­люком. Крепко сбитый, смуглолицый капитан дал понять, что знает о нас все, начиная с минуты прибытия на станцию Турченка. Потиевкой занимался его помощник, офицер-разведчик Павел Шевченко, которо­му поступали данные от Оли Денисенко, Оли Харченко.

Нас познакомили и с подполковником Михаилом Михайловичем. Мне показалось, что добродушное, приятное лицо его могло принад­лежать только врачу. Я не ошибся: капитан Гаврилюк назвал его крем­левским доктором.

Нас быстро расположил к себе человек, на груди которого сиял платиновый барельеф Ленина и Золотая Звезда Героя, а на плечах — генеральские погоны с зигзагами молний (погоны на мундирах совет­ских командиров — это было для нас большой новостью). Генерал был прост, откровенен, задушевен.

Поймав мой взгляд, он сказал:

— Это ни в коей мере не бравада, а лишь необходимость по-хо­зяйски стоять на своей земле, хотя и во вражеском тылу. И чтоб не прятать ничего советского!.. Мои партизаны теперь не знают ни шала­шей, ни землянок, они не гоняют за собой стада коров, не возят кот­лов и глечиков; не выделывают кож для снаряжения и обуви; не крутят жерновов, чтоб намолоть муки, ибо каждое украинское село — род­ной дом.

Генерал говорил, а я думал, как это опрокидывает обычные пред­ставлення о тактике партизанской борьбы, с которой нас знакомили в Легиново.

— В связи с вашим приходом, — заключил генерал, — у меня со­зрело решение завтра же улучшить расквартирование отрядов. Займем районный центр Потиевку.

— Потиевку? — поднял брови доктор Михаил Михайлович.

— Потиевку? — повернулся в сторону генерала капитан Гаврилюк. — Но это, пожалуй, рискованно...

— И гости устали... Не отдохнули. Прошли ведь не менее полуста километров. Добрались одним броском, — заметил доктор.

Но генерал думал иначе.

— Занять Потиевку нелегко, это верно. — На подступах к Потиевке раскинулись обкошенные поля. И у нас нет мощной артиллерии, чтобы разрушить дзоты. Зато у нас сотни молодцев, знающих каждый дом, каждый камень. Да и есть за что посчитаться с фашистами.

— Но физическая усталость...

— Не возражайте, доктор! Согласись и ты, Гаврилюк: часы про­медления, умноженные на кубометры окопных работ, превращаются в дополнительные укрепления для немцев. Их ни разбить, ни взять, если пренебречь внезапностью... Я думаю, что немцы в Потиевке не ждут лобовой атаки. Этим мы и воспользуемся. К тому же, Потиевка — мост! Мост над пропастью... Вы, надеюсь, меня поняли? — Генерал в упор смотрел на меня, Сухарича, Сайяна.

Поняли генерала и Гаврилюк, и доктор. Но как угадал он, узнал наше сокровенное, заветное, нашу мечту и думы... Мы жаждали мести, подвига, чтоб доказать нашу преданность Отчизне.

Необходимость взять Потиевку стала ближайшей, неотвратимой, неизбежной целью, к которой мы стремились не только по приказу, а по долгу чести, совести, по зову сердца.

Для партизанского же соединения взятие Потиевки означало лик­видацию последнего опорного пункта в треугольнике Киев — Жито­мир — Коростень.

После обеда мы поехали в хутор Шевченков. Спустя полчаса гене­рал на сером рысистом коне, сопровождаемый Гаврилюком и докто­ром, подъезжал к построенному в две шеренги нашему армянскому отряду. Он осадил коня, принял мой рапорт и привстал на стременах, чтобы произнести те слова, от которых вздрогнули, заколотились ра­достью сотни исстрадавшихся сердец:

— Здравствуйте, товарищи!

В ответ выплеснулось не трафаретное «Здраст!», а нечто вулкани­ческое, захлестнувшее широкую хуторскую улицу, поле, край зелено- кудрого леса. Слезы, горячие, облегчающие душу слезы, брызнули из наших глаз...

Рухнул груз пережитого в плену. Словом, «товарищи!» мы воз­вращались на Родину, ее верные, исстрадавшиеся сыны, а не пасынки или отверженные...

Генерал спросил, помним ли мы воинскую присягу, готовы ли сра­жаться против врагов советской Родины.

— До последней капли крови!

Крики «ура!», единодушное ликование были выражением этой го­товности.

Незабываемая минута...

После встречи солдаты разошлись по домам. Возбужденный говор не утихал ни на минуту.

Все будто заново родились на свет, стали людьми, гражданами своей страны, сыновьями своей матери-Родины. Мы снова—то­варищи!

ГЛАВА XI

Темень. Я бегу. Бегу из последних сил в черноту ночи. Меня ос­лепляет зарево. Вижу, как разгорается пожар в центре Потиевки. Го­рит здание райуправы. Взбегаю на мостовую. Щелкают пули, а я все бегу.

Зачем по мостовой — не знаю. Не разобраться в темени. И не по­нимаю, почему один. Никого рядом, кроме Бокса. Где ординарец За­робян? Этот не отстанет. Не ранен ли?

Слышу крик:

— Убит, убит командир! Ваган Абовян убит...

Бегу туда—на крики, сквозь посвист пуль и осколков гранат, на­перекор отчаянию — командовать первым взводом...

На мне мундир немецкого офицера. В разливе огня я виден на улице. С обеих сторон—огонь, с одной — отстреливаются из бункеров немцы, с другой — бьют наши. Я под обстрелом своих и чужих, и не­куда податься.

Как это получилось, что я остался один? Впрочем, мелькают тени слева. Разве догонят меня — сухого, жилистого, длинноногого? Ориен­тируюсь по крикам: наши за мостом, взяли противоположную сторону улицы. Но вот различаю своих солдат. Агван Гаспарян тащит в траншею пулемет. Выбегаю на площадь. Петрос Егоян, Григорян Вагинак, Оник Карапетян штурмуют почту. Саркисян Ерджаник бьет по амбразурам и окнам. Манукян Гарник и Амирханян Рачик поливают, словно из брандспойта, траншею. Они уже погасили пулеметный огонь и захвати­ли угловой, наиболее опасный для нас дзот. Несколько бросков — и я рядом с бойцами. Здесь Гаспарян, Вартанян, Акопов. Дурухян Мнаца­кан спрашивает:

— Можно заменить винтовку на трофейный автомат?

Кричу:

— Можно! Нужно! Бей их так, чтоб еще захватить десяток ав­томатов!

— Так возьмите и вы автомат.

Он сует мне в руки немецкий автомат, сумки с запасными ма­газинами.

Вместе с отделением Андронника Погосяна захватываем еще один дзот; вперед вырывается и отделение Сергея Вартаняна. Несколькими прыжками он сближается со мною, докладывает: напор его бойцов не­сокрушим; трижды ранен Рачик, но пулемета не бросает, летят его огненные трассы к амбразуре.

Еще бросок, и я — в окопе у немцев. Сквозь грохот слышу:

— Майн гот! Осипян... Это часть Осипяна! Ферфлюхтер Осипян!

Почему-то не бросают в нас гранаты... Может, израсходовали?

Мы выиграли рукопашную!

Огонь еще буйствует. Бойцы первого взвода подобрались вплот­ную к противнику. Уже врывается в казарму-школу взвод Сайяна. За­нята часть окопов третьим взводом. Я передвигаюсь к правому флангу - Иван Заробян и Паруйр Мелконян присоединяются, наконец, ко мне, я слышу их частое, отрывистое дыхание.

Паруйр стреляет в овчарку, в зубах которой пакет с донесением. Овчарка волочит задние ноги. И от нашего Бокса ей не уйти! Мы за­хватываем пакет. Там диспозиция партизанских сил, подступивших Потиевке. Донесение адресовано Шпрингеру. Он вынес КП куда-то в поле. Ждал, значит, удара! Сматывают удочки, сволочи!

Кричу что есть мочи:

— В атаку! За мной, друзья-армяне!

И снова вдоль улицы — через «мост».

Умереть или перейти его! Другого —ни в голове, ни в сердце. Только бы выполнить приказ.

— Вперед, вперед, товарищи!

Я снова впереди: но как командовать, когда не слышно собствен­ного голоса, не различишь сигналов? Вижу: вскакивают, бегут за мной Сайян, Багдасарян, Саркисян. Они тащат тяжелые пулеметы.

— За Родину!

Еще натиск — и взят узел сопротивления. Мы — по ту сторону про­пасти! Мы переправились! Впереди — оперативный простор. Борьба за свободу и на свободе.

Брезжит рассвет. Алое сияние сливается с заревом над Потиевкой.

Мне подводят коня. Сажусь. Еду на КП генерала. Докладываю:

— Приказ выполнен. Потиевка взята... Убито... Захвачено...

Сколько врагов убито — неважно; все равно мало. Их надо бить, бить, бить... Беспощадно. Потиевка — только начало. Это наш «мост»! Главное — разбили, вышибли хищников из логова. Заставили бежать в смертельном страхе. Их было намного больше нас. И они находились в дзотах. Ведь Конотопский и Червонный отряд не атаковали, они стоя­ли в обороне на флангах. Так и докладываю генералу:

— Плохо помогали нам соседи...

— Даже на фронте, — ответил генерал, — обеспеченные фланги — хорошо! Скажи своим людям, что не помогать, а поглядеть на вас ехали. Понял? Хотели убедиться наши: партизаны ли вы? Теперь верим. Молодцы! Так и скажи отряду. И объяви мою благодарность каждому!

Я был безмерно счастлив. Пропала усталость. Улетел сон. Скачу к отряду, кричу:

— Пропасть осталась позади! Нам верит Родина!

Объявляю полный отдых, благо не надо заботиться о заставах и разведке: мы в гостях. Именинники. У нас, как у боевого отряда, — день рождения!

Да, мы прорвались через пропасть. Доказали, что никто и ничто, никакие испытания не смогли поколебать нашу преданность Родине.

— И еще покажем! Не раз! — хвалились минометчики Сепханяна — Марик и Ованес. Они уверяли — и не без основания, — что так попа­дать в цель, как они, не каждый может. 85-миллиметровые гостинцы летели в гнезда гитлеровцев без промаху.

— Если бы, Марик, могли видеть это твои знакомые девушки из Потиевки!.. — подает голос Петрос Егоян. Его как бы подменили сегод­ня: шутит, смеется, веселый.

Самое удивительное заключалось все же в том, что, несмотря на горячую схватку с немцами, у нас — не много убитых. Есть и раненые.

И как гордились бойцы своими ранами...

— Теперь уж никто не скажет, что мы не проливали кровь... — говорили солдаты.—Пролили! И это — хорошо!

Но наибольшая радость выпала нам на другой день, после чтения приказа командования. Нас, армян, не разбросали по разным частям, не отстранили ни одного командира. Многих даже повысили: взводные стали ротными, отделенные — взводными командирами. Рота стала официально именоваться отрядом, что равнозначно полку.

Мукуча Карапетяна назначили начальником разведки. Роты попол­нялись грузинами, армянами из других отрядов. Наш почин в Потиевке послужил сигналом к развалу всего 814-го батальона. В одиночку и группами разбежались его солдаты по лесам. Некоторые присоедини­лись к нам. Тысяча армян влилась в ряды народных мстителей...

Только троих командиров прислал к нам генерал. Ветеран соеди­нения Иван Михайлович Козеха, обаятельный колхозный дядька, знав­ший досконально порядки и партизанские обычаи, стал нашим помпо­хозом; молодой интеллигентный капитан Федя Лобач, белорус, — на­чальником штаба. А комиссаром — старший политрук, редактор газеты «Народный клич» Юрий Афанасьевич Павловский.

Кто они — Павловский, Лобач, Козеха? Как отнесутся к нам? По­борют ли в себе чувство недоверия к бывшим пленникам, вчерашним легионерам?

Не много надо, чтобы обидеть или хуже того, оскорбить, стало быть, обозлить солдата. Но ведь с обиженным не побеждать, с озлоб­ленным против себя не увидеть успехов.

Павловский, Лобач, Козеха были по-настоящему человечны, ду­шевно деликатны, чутки.

Предупредительный Павловский, наш политрук, сказал нам, чтобы звали его просто Юрием Афанасьевичем. Он провел задушевную бе­седу и прочел статью из «Правды»: партизаны-конники освободили в Сумской области две тысячи военнопленных из лагерей смерти.

— Они шли, — говорил Павловский,—изнемогая от стужи, голода, их десятирядную колонну гнали по снегу, по глухому, нерасчищенному большаку. Среди оккупантов царил страх и паника: железнодорожные мосты вокруг города Сумы взорвали наши партизаны. Мост был унич­тожен даже в самом городе. На берегу реки находились в концлагере тысячи пленных. Полубосых, заморенных голодом военнопленных гнали под выстрелами, каждый шаг пути стоил чьей-нибудь жизни...

Нас поразило всех признание комиссара, что и он, и капитан Ло­бач — оба они были в числе тех военнопленных, кого освободили пар­тизаны...

— Лучшие товарищи полегли в том бою, — волнуясь говорил Юрий Афанасьевич. — Они были ветеранами Конотопского отряда «Смерть фашизму». Их имена мы должны помнить вечно!

Лейтенант Евгений Байдин — начальник штаба, лейтенант Николай Мороз — командир автоматчиков, Иван Анисименко — комиссар сое­динения и многие другие ветераны погибли в героическом степном рейде...

От Брянских лесов до Южного Буга в Одесской области и через Киевщину в Белоруссию партизанский путь обозначен могильными хол­мами. Партизаны били немцев на шляхах — в засадах, вылавливали в селах и на полустанках. Освобождали заключенных из концлагерей и тюрем под Кременчугом и Кировоградом. Парализовали вражьи ком­муникации, идущие на Курск и Харьков. Форсировали Днепр между Черкассами и Киевом, вели глубокую разведку.

— Мы не на шутку перепугали под Винницей самого Гитлера... Бе­жал он от партизан к себе, в Восточную Пруссию... — вспоминал Пав­ловский.

Говорили с нами Лобач и командир отряда «Смерть фашизму» Владимир Туров. Мы зачарованно слушали, по-хорошему завидовали великому боевому пути конного соединения, прошумевшего по обоим берегам Днепра, форсировавшего сотни рек, магистралей. Да, маги­стралей, ибо, подчеркнул капитан Лобач, партизаны не переходят, а форсируют магистральные пути, ведут бой за преодоление их.

— Легко ничто не дается!

Слова правды о Родине, о наступавшей Красной Армии несли в народ партизаны-конники, партизаны Ковпака, Сабурова, подпольщики Федорова, Бегмы и других. Суд и месть настигали тех, кто изменил присяге, Родине.

— Теперь, товарищи, вы знаете, кто мы такие, к кому пришли вы. Будьте же достойны славы и святой пролитой крови тех, кто обозначил боевой путь нашего партизанского соединения и всех других парти­занских соединений и отрядов, — так закончил беседу капитан Лобач.

Рассказ о себе, о соединении, о генерале, который начал степной рейд капитаном, оставил неизгладимое впечатление.

Всем нам запали в душу и простые слова Ивана Михайловича Ко­зехи. Пробороздил этот пахарь в нашей памяти незабываемый след.

— Чтоб выслужиться, — сказал Иван Михайлович, — полицаи унич­тожили моих детей, жену. Спалили их всех в хате... Извергом был мой родной брат... Он это все сделал... Своими руками... Сам... С дружка­ми-предателями... Мстил мне за партизанство. Выслуживался перед фашистами. Вот оно как... Брат пошел на брата...

Искреннее, задушевное слово наших новых друзей, товарищей, командиров глубоко взволновало нас.

И мы готовы были ответить любовью, готовы были отдать свои жизни за общее, великое, народное дело.

ГЛАВА XII

Наш отряд быстро рос. Группы армян собирались со всех сторон. Командир Петро Жудра передал мне взвод Армена Гукасова и Сурена Арутюняна: бойцы повернули оружие против немцев. Из Шепетовского концлагеря вырвалась группа армян во главе с Герасимом Карапетя­ном и Айраном Багдасаряном. По данным Гукасова и Арутюняна, в лесах блуждал отряд из 80 человек. Этих солдат увел из Житомира Арам Азоян. К ним примкнул (примкнул-таки!) даже переводчик ком­бата Шатковского — лейтенант вермахта Шахвердян...

Словно на дрожжах росло наше соединение. Создавались новые партизанские группы в отрядах: Киевском, Макаровском, Белоцерков­ском, Радомышльском, Коростышевском, Потиевском и Чаповичском. Соединение вращалось как бы по орбите, маневрируя в четырехуголь­нике: Киев — Фастов и Житомир — Коростень, Оно внезапно появля­лось то тут, тс там и наносило мощные удары. У противника создава­лось впечатление, что все его гарнизоны блокированы.

«Мы скованы и буквально блокированы, — жаловались гебитс-ко­миссары. — Чтобы собрать сотню яичек в пригороде, надо посылать роту солдат с броневиками. У нас не стало никакой возможности вести обмолот урожая», — так писали они в одном из донесений, которое нам удалось перехватить.

Немцы не представляли себе, что делается в глубинных районах гербитов — округов. Они боялись туда проникнуть. И это незнание об­становки, эта беспомощность и невозможность изменить что-нибудь в свою пользу страшила оккупантов. Чтобы сбить их окончательно с тол­ку и создать видимость полного окружения Житомира, Коростеня, Но­воград-Волынского и Фастова, наш партизанский генерал рассредото­чил соединение. Армянскому отряду он поручил сектор Турченка — Коростень—Малин — лесостепную зону в десятки тысяч квадратных километров, со многими сотнями селений, особенно скученных по ре­ке Ирше.

Гранитные берега, сосновые пущи, дубравы...

Мы переправились через Иршу, начали охоту на продотряды врага вдоль железных и грунтовых дорог. Наши агитаторы пошли по селам с боевым кличем: «Все — для наступающей Советской Армии! Ни ки­лограмма зерна и молока захватчикам!»

Отряд вплотную приблизился к Коростеню и занял два обширных села — Десятины и Злобичи. Мы с Павловским и Лобачем решили здесь квартировать. Около двенадцати ночи послышалась стрельба со сторо­ны Коростеня. Не прошло и десяти минут, как примчавшийся связной доложил:

— Товарищ командир, застава окружена. Я прорвался сквозь огонь. Что там делается, не знаю.

— Преувеличиваешь: немцы не решатся наступать ночью. Тем более в лесу.

— Но я ранен в руку...

— Тем более: у страха глаза велики. Ты напрасно поспешил, не проследил за противником. Им не взять ночью в лесу ни одного партизана.

Я поручил роте Сайяна подкрепить заставу. Напомнил, чтобы все знали о наших минах, заложенных в завалах.

Сайян выступил. Вскоре, однако, возвратился: у заставы была толь­ко немецкая разведгруппа! Наши ребята подпустили ее к себе и уда­рили в упор. Двое убиты, трое солдат и унтер-офицер схвачены.

К нам доставляют пленных.

Унтер, мордастый, холеный верзила, дерзок и нагл. Он из гарни­зона Коростеня, усиленного, оказывается, третьим батальоном отдель­ного полка «СС» «Бранденбург».

Совещаемся. Павловский и Лобач предлагают уйти. Я не согла­шаюсь.

— Как уйти! Что люди подумают? За трусишек посчитают... И что потом скажет генерал?

— А если подойдут крупные силы карателей?

— Может прийти не больше роты. На большее они не решатся.

— Но они скуют нас, окопаются. Станут вызывать подкрепления. Им подвезут боеприпасы, — возражал Лобач.

— Вот мы и должны захватить эти боеприпасы! Пусть наступают: надо же свести нам счеты. А окружить и сковать нас у них не хватит сил.

В конце концов Павловский и Лобач соглашаются.

Утром немцы начали наступление. С запада подошел батальон эсэсовцев, с севера — усиленная танками рота.

В бой вступают тяжелые пулеметы Саркисяна. Наступающие при­шиты к земле, лежат. Окапываются. Мой план прост: отряду отходить на край леса — восточнее — и приготовиться к бою. Саркисяну сдержи­вать противника пулеметами. Затем сняться и откатываться на тачанках к лесу. Я с ротой Сайяна захожу в тыл наступающим. Обходим с юга и запада. Наносим удар.

Через два часа этот маневр выполнен успешно, мы снова находим­ся в Злобичах, но уже в тылу у наступающего немецкого батальона. Нем­цы готовились к прыжку на рубеж Саркисяна, сжимали кулак для штур­ма. Восточная окраина Злобичей кишит немцами. Нас разделяет корот­кое расстояние. Некоторые из них, конечно, видят меня, нашу роту в колонне по три, но полагают, что это приближается к ним подкреп­ление.

Я даю ракетой условный сигнал: «Расступись, дай место! Перехожу в наступление!» Держу направление на скученный второй немецкий эшелон с резервами, КП и минометными позициями. Суета. Немцы рады уступить дорогу в преисподню даже своему подкреплению. Они сбиваются вправо, влево, в стороны. А мы идем с оружием на боевом взводе. Остается полсотни шагов, а у немцев только шире улыбки да белей зубы.

Еще десяток шагов.

Вот мы, наконец, перед ними и среди них, как на плацу в Пулавах. О, как близко мы снова... Буквально вся наша пыльная колонна при­мкнута к противнику. Немцы все еще ничего не понимают: форма...

— Бей! Ура! В атаку! — ору по-армянски.

Сбиваю офицера пистолетным выстрелом, выхватываю у него гра­нату с деревянным держаком. Мельтешат автоматы, штыки, приклады карабинов. Только и слышно армянское:

— Вот вам, сволочи!

В скулу, в живот, в спину! Да, в живот и в спину! Это кинжальный удар, это расплата.

У Сайяна в руках сверкает тесак; два его взвода ринулись с до­роги в стороны, чтоб колоть, бить убегающих фашистов.

Командир взвода Оник Карапетян с ходу ведет огонь, он уже за­владел двумя автоматами: один за спиной, из другого бьет скупыми, точными строчками. Рачик Амирханян атакует своим отделением, Дуру­хян Мнацакан с Егвантом Маркоряном угоняют в тыл фуру, наполнен­ную боеприпасами.

Немцы бегут, но два наших взвода неседают на них сзади. Один пулемет успевает развернуться навстречу нам. Гитлеровец целит в ме­ня. В упор. Я посылаю две пули. Он валится. Но его напарнику удается выстрелить.

Чувствую пронизывающую боль в колене. Нога подкашивается. Падаю. Слышу:

— Убит командир! Осипян убит!

Свирепо ругаюсь. Подавляю боль. Вскакиваю. Прыгаю на одной но­ге. Хриплю:

— Атаковать!

Нога снова подкашивается. Ползу к пулемету. Гитлеровец схвачен, скручен. Возле меня — Дурухян Мнацакан.

Отделение Жоры Карапетяна и взвод Андронника Айзизяна ведут жаркий бой. Немцы прижаты к земле, не могут поднять головы. Мнаца­кан снимает брючный ремень, перетягивает мою ногу.

— Кез матих![2]

С трудом взваливает меня к себе на спину.

Мнацакан ползет, обливается потом. Мне худо. Тошнит. Немцы, ви­димо, разбежались по селу, стреляют с чердаков, из-за углов хат.

Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь... «Командир убит»... Эта весть полетела по селу, по отряду. Может, и враги узнали. Обстрел усиливается. Мы уже в лощинке. Мнацакан вот-вот упадет со своей но­шей. Он хрупкий, слабый. Навстречу Сурен, наш доктор! Сурен Туна­нов. За ним — подвода. Из лесу мчится медсестра Вера. Перепуганная, порывистая.

Мнацакан опускает меня на землю.

Прихожу в себя.

— Где Сайян? Где первая рота? Что делается на поле боя? Не раз­бит ли отряд? Где комиссар? Где Лобач?..

Сурен ничего не знает. Не знает и Верочка. Меня перевязывают.

Я кричу:

— Неужели я вышел из строя!

— Кость не задета. Я вытащу пулю потом. Скоро снова будешь командовать, — утешает Сурен.

Мы уже в расположении третьей роты. Бойцы кричат «Ура!» Ока­зывается, Сайян, словно нож сквозь масло, прошел через гитлеровский батальон; немцы не захватили ни одного нашего раненого.

Мне все-таки плохо, очень плохо. Кружится голова. Не могу вспом­нить, где встречал вот этого пленного? Он стоит с другими перед моей повозкой. Да это же он выстрелил в меня из пистолета! Говорю:

— Ты меня ранил?

— Я!

— Но как ты мог стрелять в немецкого офицера?

— В партизанского. Ты — Осипян!.. Теперь все наши знают. Ты изменил фюреру!

— Я никогда не служил фюреру. Я его презираю! Нена­вижу! Ты расскажешь нам, где дислоцированы другие батальоны полка «Бранденбург», его штаб. Откуда вчера прибыли?

Немец бормочет что-то, а стоящий рядом наглый власовец подбо­ченивается:

— Он не скажет, он гордится, что вывел из строя партизанского командира. Он выполнил приказ фюрера...

— Скажет! — сверкает клинок Козехи, и власовец валится на землю.

В том бою мы убили и ранили более ста немцев, захватили 15

пистолетов, 18 автоматов, 64 винтовки, несколько фур с боеприпасами.

После боя солдаты прочесали поле, овраги, балочки; мы собрали отряд, организовали круговую оборону, выставили заставы, выслали разведку. я предложил отойти за Иршу, укрыться в лесах: я ждал от­ветного удара со стороны немцев, я знал, что они это так не оставят.

— Тебе необходима операция. Бойцы и кони голодны. Отходить за Иршу нет смысла,— решил Лобач.

Неожиданно я потерял сознание... Пришел в себя, когда застреко­тал мотоцикл и Вера с криком выбежала из дома на улицу:

— Немцы, немцы! Подводу командиру отряда!

Запомнил, как Сурен и Вера вытаскивали меня через окно и как доктор Туманов приказал Заробяну гнать быстрей! Сам он остался на поле боя. Моя же арба понеслась к югу, к берегам Ирши.

Я вышиблен из седла...

Тяжелое чувство охватило меня. Страшно было за отряд, лишив­шийся командира. Вообще, произошло нечто непонятное: немцы слиш­ком быстро пришли в себя после разгрома и, видимо, решили рассчи­таться с нами за свой позор в Злобичах. Им, кажется, удалось воткнуть кинжал в спину нашему отряду. Больно сознавать, что отряд не отведен к Ирше, куда везут меня одного — раненого...

К исходу дня к яру подошли Павловский и Лобач со взводом Да­лакяна. Но одновременно появилась и рота немцев. Она приблизилась к оврагу на сотню шагов. Шли они, правда, без должной предосторож­ности, во взводных колоннах, углом назад.

Павловский приказал открыть огонь.

Ударили пулеметы. Бойцы стреляли залпами. Я видел, как немец­кий офицер, смотревший в нашу сторону, упал. Пули косили гитлеров­ских солдат. Стычка продолжалась не более получаса. Овраг выручил нас. Оставшиеся в живых немцы кинулись бежать.

Мы благополучно отошли за болото, к реке Ирше.

Я терзался, психовал, думал — конец отряду. Казалось, погибли все, кроме взвода Саркисяна да нескольких санитаров. Павловский с Лоба­чем, хотя и успокаивали меня, но и сами не знали, что с отрядом.

Снова беспамятство...

Не помню переправы через Иршу и как оказался в своем отряде. Утром увидел Мукуча Карапетяна. Со свойственным ему спокойствием и обстоятельностью он рассказал мне о боях, которые вел отряд после моего ранения.

От него я узнал одну интересную деталь: на окраине Коростеня стояли мадьярские части, они собирались перейти к партизанам. К ним на переговоры поехал Мукуч. Но в последний момент мадьяры изме­нили свое намерение и куда-то отошли. Мукуч вернулся в Десятины, а там — суматоха, беготня, тревога.

Оказалось, эсэсовцы направили к северной окраине села мадьяр, те захватили Десятины, но не стреляли по нашим. Мадьяры шли нехо­тя, вразброд, а сзади, в 200 — 300 метрах двигались цепи эсэсовцев.

Окраину села занимала наша первая рота.

— Отряд был разделен надвое. Ничего не разберешь!— рассказы­вал Мукуч. — Натыкаюсь на немцев, на мадьяр, лавирую, пользуясь не­мецкой формой. Еду вдогонку своим. Наконец, нахожу, оставляю в кустарниках первое отделение Бегларяна Рубена. Связываюсь с ротой Сайяна. Безрезультатно: Рубен сообщает, что среди партизан разброд. Командир Осипян ранен, неизвестно куда увезен. Начальника штаба и комиссара тоже нет. Вторая и третья роты стоят за лесом, не знают, куда идти. Растерялись. Скачу туда с разведкой, кричу: «Отрядом ко­мандую я!»

Вторая рота построилась в голову колонны, за ней — обоз, тре­тья — за обозом. Послал к Сайяну отделение Бегларяна, чтоб присоеди­нить к колонне. И низиной, балкой, яром — на шлях! Прошли, выехали на дорогу, к Ирше. Брода нет, лошади не идут в воду.

Огрел своего коня, тот погрузился в воду и пошел ко дну... Потом вынырнул. Я выскочил на противоположный берег. Остальные кони то­же вошли в реку. Поплыли телеги, арбы. В общем, мы отошли, сохра­нив силы.

— Спасибо, — говорю Мукучу.— Молодец!

— У нас ни одного убитого. Кроме бедного Бокса...

Оказывается, когда убили коней в моей упряжке. Бокс никого не подпускал ко мне. Его пристрелили, чтобы вывезти меня из опасного места.

ГЛАВА XIII

С крутой возвышенности, из Бучков, мне отлично видна панорама нашего полевого аэродрома, село Буки и голубовато-синий лес, обни­мающий амфитеатром площадку на лугу. Здесь ночью садились само­леты. В бинокль я видел из окна хаты все то, о чем докладывал потом Мукуч.

...Немцев было пятнадцать, а наших — семеро. И немцы и наши одновременно появились из-за холма навстречу друг другу. Наши — на конях, немцы — пешие. На округлой высоте встретились:

— Вельхе ист дизе дорф? Какое это село? — спросил издали унтер, протирая стекло очков.

— Буки! — отвечает Мукуч. А вам куда?

Немцы решили, что встретили легионеров или власовцев. Карапетян бросает Жоре Багдасаряну:

— Пахнет керосином... не избежать рукопашной...

Багдасарян затевает разговор, но немцы хватаются за автоматы. Карапетян успевает дать ход коню, кидается к скирде соломы:

— Бейте их! — кричит во весь голос.

Багдасарян обгоняет Мукуча. Пулемет с наблюдательного поста, со Скирды бьет гулко, раскатисто. Фрицы залегли, пришитые к бугру пу­лями. Пулеметчики Григорян, Белик и Дурухян продолжают строчить, вздымая пыль. Фрицы отвечают на огонь все реже и реже. Наконец, умолкают, Мукуч выжидает несколько минут и, ограждая себя огнем из автомата, идет к немцам.

Ни одного в живых.

— Вот это — да!—кричит он.

Бойцы забирают трофеи — два пулемета, тринадцать автоматов, патроны, пистолеты, ракетницы...

Что же произошло? Оказывается, батальон немцев разворачивался в лесу, нацеливаясь на село Буки. Но хитрость не удалась: хозяйка до­ма, где квартировал ездовой Мамикян, упросила его съездить по дрова; Мамикян и хозяйка оказались в расположении немцев. Мамикяну уда­лось бежать. Он-то и сообщил партизанам о немцах. Отряд приготовил­ся к бою.

Мы тщательно укрепились, замаскировавшись в Буках и Бучках на кручах; там в луговине находился наш партизанский аэродром — кото­рый принял сразу семь самолетов минувшей ночью. Это, естественно, взбесило немцев.

После удара Мукуча батальон немцев развернулся и окопался на лугу, мы молча выжидали. Возможно, фрицы ожидали донесения от своей разведки, которую уничтожил Мукуч. А может, замышляли еще что-то, но мы не торопились с выстрелами: когда знаешь, что у тебя — соединение за спиной, волноваться нечего. Я послал донесения генера­лу в село Луки, Паруйр возвратился оттуда с указанием: «Встретить, подпустить, расстрелять в упор!»

Было одиннадцать часов, когда немцы закопошились. Затем под­нялись и все вместе двинулись от леса через обширный луг к селу. Они вступили на «аэродром» при гробовом молчании, словно чувствуя на себе наши невидимые прицельные линии.

Идут... Видна вторая, третья, четвертая цепь. В первых двух — по 150 солдат. Идут в строгом равнении, с автоматами и пулеметами. По­добраны по ранжиру — все молоды, здоровы. Это, конечно, «Бранден­бург».. Реванш за Десятины и Злобичи. Как хорошо, что на этот раз маршируют они, а не мы,— как было там, в Злобичах. От этого даже немножко весело.

Вот первая цепь прошла установленный Лобачем рубеж — 70 мет­ров, и я не знал теперь, как быть с остальными тремя цепями. Они также чеканили шаг по аэродрому, а первые сто пятьдесят солдат бросились в атаку.

...Они не дошли, конечно. Через десять минут на лугу лежали уби­тые, корчились раненые. Мы собирали трофеи. На поле боя смешались немцы и армяне. Минометным огнем из леса фрицам удалось поджечь сельские дворы.

От генерала поступило приказание: «Отойти!»

Получив приказ из Москвы и боеприпасы, конное соединение вы­ступило в направлении на Киев. Армянский отряд занял свое место в колонне соединения. Моим КП стала арба. Раненая нога приковала ме­ня к походной больничной койке. Оборудованное упругими прутьями ложе мягко амортизировало толчки на яминах. С каждым днем мне становилось легче. Доктор Михаил Михайлович знал свое дело отлично, обработал, загипсовал и хитроумно подвесил мою ногу. Самым же целительным средством было сознание того, что служишь Родине, до­рогому своему Отечеству, что ты находишься среди партизан, в строю. Победа на поле брани — высшая награда за все выстраданное!

Беседую с минометчиками.

— Почему отстали? Заставили гонять связных и разведчиков.

Сепханян поясняет:

— Как мог отойти без команды? Никто не сказал сниматься. Нас только двенадцать человек было на дальнем фланге. И когда немцы шли в психическую атаку, они нас не приметили. Я приказал не стрелять преждевременно, а только в лоб или в затылок. Мы сидели в окопах. Я сказал бойцам, что нельзя теряться. Когда немцы кинулись в атаку, мы стреляли по ним 25 минут. Держались до тех пор, пока они не по­дожгли из минометов село. Стало необходимо отходить. Но куда по­йдешь? Всюду огонь и дым. За селом болото. Мы наломали веток и сделали гать на болоте. А потом искали по следам наш отряд. Два часа догоняли своих. Да, товарищ командир. За те двадцать пять минут огня мы уничтожили не один десяток гитлеровцев. Жарко били! Сейчас мы имеем право сказать потиевским девушкам, что ошибались они, когда глядели на нас косо...

— Что девушкам! — вступает в беседу мой посыльный Паруйр Мел­конян, который и после ранения не сошел с коня. Правая его рука под­вязана цветной косынкой.— Этот платок дала мне в Буках женщина. И я поклялся ей, что если останусь жив, подарю ей после войны самый лучший кавказский шарф! Женщина заплакала: «Дай тебе бог здоровья, сынок, гони палачей с нашей земли. И тогда все будет хорошо у нас на Украине. И у вас на Кавказе...» Вот какая женщина!

Не прежний, знакомый по лагерям стон, не жалобы на свою долю, а гордость звучит в разговорах наших армян. Их всегда угадаешь изда­ли, когда идут или едут в походных рядах. Перекликаются, словно у себя в горах. Не слезы, а счастье светятся в глазах соотечественников.

Я отдыхаю душой, глядя на свой отряд; ребята посажены на арбы, є каждой арбе — тройка, а то и четверка коней.

Как хорошо быть рядом с друзьями, связанными единой мечтой, одной мерой радости, тягот, одной долей. Ты, командир, тоже не за­страхован, не защищен десятью накатами бревен над землянкой. Весь на виду, «тонкий, звонкий, прозрачный», как любят говорить о себе партизаны.

Мы давно признаны равными среди равных, нас уважают ветераны соединения. Генерал считает нас ударным кулаком. Три недели — это большой срок партизанского стажа, если ежедневно, ежечасно ищешь соприкосновения с врагом, бьешь его. Мы уже проверены, испытаны, знаем себя. Цементирует боевые ряды парторганизация соединения. Парткомиссия признала (был тогда такой термин) коммунистами шесть­десят два человека из нашего армянского отряда. Наши командиры и политработники Арутюнян, Багдасарян, Мукуч, Павловский ведут работу умно, толково, с партийной страстностью. У нас проводятся политин­формации, политзанятия, выпускаются боевые листки. Мы живем еди­ной жизнью с партизанами, с Родиной, с Советской Армией. У нас радио, мы получаем центральные газеты, почту с Большой Земли. Из Москвы идут к нам боеприпасы, стрелковое вооружение, даже пушки. И это в тылу врага, на оккупированной территории.

Мы многому учимся у партизан. Прежде всего — чести и святому бескорыстию, любви к боевым товарищам, принявшим на себя гордое звание «партизаны». Как высоко поднимает оно человека!

Волнующие часы, когда соединение движется среди бела дня по чистым полям, растянувшись в огромную, без конца и края колонну. В сердцах, думах, в словах каждого партизана одно: «Никогда не по­ставить врагу нас на колени! Не покорить советских людей. Оккупант, ты найдешь у нас только смерть!»

Сколько людей не убоялись тебя, сколько поднялось на борьбу, какой огонь заполыхал в сердцах! С оружием в руках ходят по твоим тылам народные мстители, готовые на все ради победы над тобой, ради свободы!

Чаще всего наше соединение марширует ночью. Днем отдыхаем. Люди спят. Генерал направляет и принимает разведку. А ночью, когда мы в марше, генерал спит. Он — на тачанке, в сене, укрыт черным боль­шим тулупом.

Я заметил: чем резвей аллюр, тем крепче спит генерал. Малейшая заминка, замедление в темпе — и он тотчас просыпается. Он знает ази­мут по памяти и при неожиданной остановке прежде всего смотрит в звездное небо. Если звезд нет — сверяет с компасом. От него не скрыть ни малейшего отклонения от намеченного пути. Генерал всегда с бой­цами, в соединении.

Об этом знают все. Из армян более других осведомлен о генера­ле, конечно, старшина первой роты, разбитной и общительный ростов­чанин Тигран Насхулян. Что сказал, как распорядился генерал, что сде­лал,— Тигран узнает неизменно первым. Я же, прикованный к своей арбе, узнаю обо всем от Тиграна.

— У генерала,— говорит Тигран, покачиваясь в седле,— никаких личных вещей, кроме рюкзака с куском мыла да несколькими парами белья, сшитого из парашюта...

Но сегодня — другая тема для разговора: Москва! Речь идет о «дугласах», принятых в Буках на посадку.

Саперы Гукасова, жители — мал и стар—из Буков и Бучков расчис­тили посадочную площадку от кустарника, засыпали канаву, срезали пеньки. Всю долгую ночь мы не спали, гадая, кому привезет воздушная почта письмо от жены, от любимой, кому посылочку с вином.

— С красным, ереванским!—радуется Аршак Карапетян.

— С карабахским!

Немного раньше условленного времени услышали гул. Вот он, долгожданный...

Самолет долго кружил, высматривая место посадки, и вдруг — об­сыпал наши костры мелкими бомбами...

Ждали свой, а оказался вражеский! Такова жизнь партизанская.

Однако никто не пострадал: обоз с ранеными и обслуга находились на безопасном удалении, генерал со штабом — на хуторе, в Замирах.

Зато позже в Буках сразу спикировали и приземлились один за другим семь транспортных посланцев Москвы!

Генерал вышел к самолетам, встретил авиаторов.

Трудно выразить, какая обуяла нас радость, каким счастьем за­сияли глаза каждого! Это была первая наша встреча с посланцами из Москвы.

Разговорам в ту ночь не было конца. Мысленно мы были на Кавка­зе, писали родным и близким письма,— первые письма на Родину. По­том заветные «треугольники» передали летчикам. В них — волнующие слова:

«О Аястан, о горы Родины! Арарат белоснежный, перламутровый! Припасть бы к прохладным твоим снегам, послушать журчание родни­ковых вод, баюкающую песню пахаря, жужжание золотистых кавказ­ских пчел над разнотравьем склонов. И вдыхать, вдыхать полной грудью нектар цветов, наслаждаться ароматом, льющимся с неистощимой щед­ростью с гор в долины...

Живу. Борюсь. Уничтожаю врагов твоих, Аястан, в братстве с крас­ными партизанами!» — так заканчивались улетевшие в Москву наши пер­вые письма.

...Наш рейд — на Киев.

В Малине, у берегов Ирши, думы и чаяния наши об этом: как по­мочь наступающей к Днепру Советской Армии. Как пробиться к стенам древнего города. Как обеспечить переправы.

Мы растем, прибавляются силы с каждым днем. Соединение напо­минает мне сжимающуюся пружину: чем ближе Киев, тем сильней будет удар.

Мы «седлаем» берега Тетерева. Дымятся тысячи печных труб в Вышевичах, Веприне, в Белокриницком поселке — основной базе Радо­мышльского и Макаровского отрядов.

Наша ближайшая задача; сделать три выпечки хлеба, иначе говоря, удерживать на протяжении двадцати четырех часов эти селения. Такова технология! Замесить, заквасить, дать выбродить, испечь хлеб,— на это уходит восемь часов. Хозяйки, не смыкая глаз, работают безустанно, бессменно: у нас же своя работа — держать переправу, не подпускать немцев, которые нажимают со стороны Радомышля, идя долиной. Их, должно быть, не менее полка.

Они будто чуют запах хлеба, беспрестанно атакуют, невзирая на жертвы. Немцы заняли хутор Пасеку, подожгли его. Заполонили Межи­ричку, Заболоть, Великую Рачу. Они настойчиво прут... А трубы в Вы­шевичах дымят... дымят...

Пока только один наш Армянский отряд введен в дело — оборо­няет западный край села. Остальные — на отдыхе. Несмотря ни на что, здесь весело, девчата даже поют... Наши парни пританцовывают... В селе около двух тысяч дворов. Окопавшись в огородах и садах, наши ребята бьют гитлеровцев меткими выстрелами. Командует комиссар Юрий Афанасьевич, он успевает быть здесь и там, перемещая КП, лов­ко рокируясь. Я завидую его подвижности. Хочется сесть на коня, но меня удерживает на койке доктор Сурен, укоризненно глядит и мед­сестра Верочка...

...А бой идет. Это стало уже привычным. Коль наступают немцы, мы бьем их. А нет команды «Всем в ружье!»—лежи, пользуйся отды­хом, пой, танцуй. Набирайся сил, чтобы заменить уставших, жди.

Закаляется, наращивает боевой опыт наш Армянский отряд. Мы чувствуем себя с каждым разом уверенней. Особенно хорошо теперь, когда стоят на флангах и в тылу десять других отрядов соединения. На­ши довольны боем. Уже захватили немало трофеев: медсанбатовский обоз — 8 автобусов, 6 грузовиков, 70 фургонов, 150 лошадей; медика­менты, обмундирование, белье, 500 шерстяных одеял, оружие с бое­припасами. И... французское вино в корзинах! Кубинский ром, который не дошел даже до нашей штаб-квартиры... Испарился на позициях...

Что опасней: бочка ли с порохом, бочка ли со спиртом или насту­пающий полк? Оказывается, опаснее всего — спирт! Я не усидел на кой­ке. Приказал подать коня. Зачем заходить в тыл наступающих, когда они сами к нам лезут — по голым полям и при сиянии солнца? Какая необходимость вылезать из окопов и подставлять головы под пули? Пусть подставляют гитлеровцы!

Так говорил и генерал комиссару Павловскому. Трижды не разре­шал, более того—запретил ходить в обход немцев и брать для этого роту, взвод, даже отделение. Но забродил, зашумел в головах ром, заполыхали в крови огоньки французского... Взял на свою ответствен­ность Юрий Афанасьевич отделение Рубена Акопяна, к нему сбежались добровольцы-пластуны: Джуланян, Барданян, Гарбенян, Гаспарян. Они повторили мой маневр под Коростенем, используя мундиры как каму­фляж. Сумели забраться в лозняки тетеревского берега, даже проник­нуть на КП немцев.

— Братья, прекратите наступать на своих! Стойте! Наша Советская Армия подступила к Киеву,—кричал Юрий Афанасьевич, думая, что перед ним — легионеры. Но наступали эсэсовцы... Они прикрывали свой штаб.

На мгновение гитлеровские солдаты растерялись. А затем, по знаку оберста, расступились. Залегшие позади пулеметчики плеснули в ко­миссара и в партизан свинцовыми струями...

Только тяжелораненый Рубен Акопян, подобранный нами позже, рассказал об этой роковой развязке на берегу затона с кувшинками и белыми лилиями. Никто не уцелел, все отделение Акопяна Левы: Сиро­нян Армен, Миносян Владимир, Хачатурян Матевос, Джулакян Григорий, Кавшилян Ваши, Миносян Рубен, Заробян Потванок, Барданян Амбар­цум, Петросян Армен, Гарбенян Левон, Гаспарян Ваго остались на­всегда в Вышевичах... И еще двое — Сократ Григорян и Багдат Мкртчан подорвались на минах. После схватки с эсэсовцами мы вынуж­дены были отходить от Майдановки через тетеревские минные поля. Армянский отряд маршировал тогда в авангарде соединения.

Еще с вечера началось все это, ночь прошла в рукопашных схват­ках во дворах и на улицах бородянской Майдановки. К утру подоспели к немцам танки из зоны обороны Киева. Мы отступили в лес, взаимо­действуя с крупным отрядом Петра Журды, для прикрытия фланга соединения. Нам удалось поджечь несколько танков и броневиков. Пар­тизаны Журды — Канарский и Двориковский, местные жители, взялись вывести отряды из-под удара, указали просеку, по которой сами хажи­вали на Рудню Мигальскую.

Генерал предупредил по цепи: «Ни шагу в сторону от тропинки». По ней пустили волов с порожними повозками. Это были круторогие бурые тягачи, не тонувшие ни в какой трясине и вывозившие соединение еще из Пинских болот, где увязало все на свете. Волы ходили теперь, как говяжье «НЗ»—на черный день.

Соблюдая меры предосторожности, партизаны двинулись в колон­не по два в глубь леса.

Впереди рыскала, обнюхивая просеку, черная большая собака Ва­лет. Она первою наскочила на противотанковую мину, от взрыва кач­нулся лес... Колонна замерла...

— Бедный, милый Валет... — вырвался стон у Петра Жудры, сине­глазого белокурого юноши. От него в походе узнал я про суровую жизнь партизан Тетеревских лесов, отважно боровшихся на Киевщине.

— Валет, Валет... — долго не успокаивался Жудра. — Ты ни на час не оставлял отряда, был верным стражем и другом, знал и умел отли­чить партизана в немецкой одежде от немца, своего от чужого. Два года охранял нас неусыпно. Как и мы, ты довольствовался похлебкой из ячменя, посоленной суперфосфатом, заменявшим нам соль.

Но вот снова качнулся лес, и не стало первого бурого вола. А когда убрали с дороги его останки, подорвался и второй вол. Эти покорные, молчаливые труженики спасли жизнь нашим разведчикам. Саперы Гу­касова вышли с миноискателями, — их раздобыли у немцев в Майда­новке. Началось разминирование просеки. Кровавый коридор этот прошла, наконец, головная застава, все облегченно вздохнули.

Но грянули два новых взрыва, словно два пушечных выстрела. Три тысячи человек окаменели: двое моих бойцов подорвались на минах...

Такой ценой соединение оплачивало каждый рубеж, каждый шаг, прорываясь через многоярусную круговую оборону немцев на путях к Киеву.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На протяжении зимы и весны 1944 года вся Западная Украина, оккупированная фашистами, полыхала пламенем народной войны. Страх обуял немецких оккупантов, началась паническая эвакуация даже из Львова. Перепуганные обыватели, иуды-прислужники, полицаи, старосты бежали с земли отцов. Оберсты, коменданты, гебитс-комиссары мча­лись на «оппель-адмиралах» и «мерседесах», генералы — в поездах. Кинулись, как крысы с горящего корабля, туда, на Запад, в Польшу, в Пруссию.

Но и там, за Вислой и Саном, их настигала карающая рука; при­шлось остановить ночное движение эшелонов на железных дорогах, автоколонн — по автострадам. «Партизаны!!!» — надрывалось ра­дио. «Десантная армия прорвалась с северо-запада... Спасайтесь... Прячьте детей и женщин...»

Плакаты, плакаты. Во всю стену: «Кошмары» нашествия на «мир­ный, тихий галицкий край» свирепых конников. Началась усиленная переброска эсэсовцев, жандармских, полицейских, армейских и нацио­налистических соединений на Львовщину, в район Люблина и Кракова.

Что произошло! Кто растревожил германское командование и на­ционалистическое охвостье в Польше, в Галиции? Что это за «дикая дивизия», наступающая с востока?

Шедшие почти всегда в авангарде, армянские воины прорвались в составе соединения через фронт под Луцком, форсировали с боями Стырь, Западный Буг, двинулись к Самбору и за Перемышль, дрались с роммелевскими войсками, переброшенными из Африки в Польшу. Это они проломились через линию фронта — к Овручу, на передовую базу Главного партизанского штаба и доставили своему соединению более ста фургонов с вооружением, боеприпасами, взрывчаткой.

И это он, Армянский партизанский отряд, вместе с другими отря­дами — Эсманским, Конотопским, Хинельским, Киевским, Макаровским, Коростышевским, Чапаевским, Белоцерковским — разгромил эсэсовский полк «Бранденбург», совершил боевой рейд на Тетерев, Иршу, на бе­рега Иквы и Горыни, за Буг и на Люблинщину, на Волынь и Львовщину...

Братскими могилами, скорбными холмиками отмечен этот путь партизан и подпольщиков, неувядаемой славой овеяны задымленные в боях знамена, навечно занесены на страницы летописи бессмертия имена героев, для которых Советская Отчизна, ее честь, слава, ее на­стоящее и будущее стали превыше всего в жизни.

Киев — Малин — Тбилиси. 1965—1969 гг.

---

[1] Господин (арм.)

[2] Кез матих!—армян.—Жертвую за тебя.